П о с л е д н и й т а м п л и е р
Автор: Juxian Tang
Это письмо ты никогда не прочтешь. Не потому, что ты не любишь писем и в определенных жизненных обстоятельствах считаешь их опасными. Не потому, что глупо писать, когда ты рядом – так близко, в соседней комнате – и в тишине, которая наконец легла на Кафу, я слышу единственный звук – твоего спокойного дыхания. Смятые простыни ждут меня – но я еще здесь, на коленях у стола – и все готово для письма: новая свеча, чернильница из муранского стекла, отточенное перо и лист бумаги передо мной.
Я не стану напоминать тебе, как мы встретились; мы и без того слишком часто говорили об этом. Тогда, на корабле из Генуи в Ливорно, я был так болен, что почти не покидал каюты. Но в порту, когда мы с братом появились на палубе... боюсь, наши слуги проявили чересчур много усердия, расчищая для нас дорогу. Хотя и верно, иначе мне не удалось бы не то, чтобы ступить на землю, а даже сойти по трапу. Десятки горожан хлынули на пристань – и, как всегда, я был напуган этим зверем толпы, он казался мне неукротимымŁ впрочем, все же иногда я умел его укрощать. Я отпрянул назад – и если бы не вуаль, скрывавшая мое лицо – самая эфемерная преграда между ними и мной – но все же преграда – возможно, я не нашел бы в себе сил идти дальше. Мой брат обнимал меня, говоря что-то успокаивающее – и, хотя я знал эти слова наизусть, я не слышал ни одного из них.
Мог ли я разглядеть в этот момент человека в богатой восточной одежде – пусть даже я и столкнулся с ним на трапе? Прости. Я знаю, что ты-то заметил меня. Мой взгляд – как ты всегда повторял мне – взгляд попавшего в ловушку зверька – всего лишь на миг остановился на тебе – и я не видел тебяŁ но ты уже не мог забыть. Мой взгляд так растревожил тебя, что ты, всю жизнь равнодушный к музыке, в тот же вечер пошел увидеть, как я выступаю.
В Ливорно я имел успех. Это должно было послужить мне утешением после холодного приема генуэзцев. Ох уж эти генуэзцы! Они всегда больше ценили успехи в коммерции, чем в искусстве. Но рукоплескания ливорнцев – мог бы я сказать, что они радовали меня больше, чем огорчало пренебрежение их северных соседей? Ответ на это был бы «да» для моего братаŁ и я не задавал себе этого вопроса. Я знал только одно: каждый вечер выходить на сцену к переполненному залу мне было все труднее и труднееŁ и я думал, что скоро настанет тот день, когда я просто не смогу заставить себя сделать это. И мне было стыдно ждать этого дня, зная, какую боль это причинит моему брату – но я ждал его с нетерпением.
Да, я уже говорил тебе, и скажу еще раз - я всегда смотрел в зал всего лишь один миг прежде, чем поднять свою скрипку – и в этот миг я видел лишь пелену лиц – а после, когда я начинал играть, и этого для меня не существовало.
Но ты говорил мне, что я смотрел на тебя. Ты приходил каждый вечер, поднимаясь в свою одинокую ложу – ты всегда был там один, хотя, когда мест в зале не оставалось, многие готовы были заплатить любые деньги, чтобы попасть туда.
А вскоре ты появился у нас. Я не узнал бы тебя, даже если бы думал, что мы встречались раньше, ведь к тому времени ты сменил свой бухарский халат на бархатный камзол, но мой брат, который всегда замечал так много, узнал. И он был задет и обеспокоен. Предчувствовал ли он, чем закончится все это? Или, на самом деле, в таких делах ничего нельзя предчувствовать? И еще меньше предотвратить. Как он ни старался.
История повторяется. Только в свое время ты не старался вовсе.
Ты назвал себя Джоном Де Марко. Это имя – Джон, а не Джованни – ты несколько раз повторил его, словно для тебя это было важно – и тогда я провел немало часов, размышляя, почему это важно. Тогда я не знал, что никогда не узнаю этого наверняка – и что когда-нибудь мне будет все равно.
Мой брат пытался положить конец твоим визитам. Но мог ли кто-нибудь когда-нибудь стать преградой на твоем пути? Ты всегда получал то, что хотел. И, надо признаться, я хотел этого также, как ты.
А потом наступил день, когда мой брат сказал, что мы уезжаем. И мне пришлось сказать ему, что я еду – но не с ним, а с тобой. И он ударил меня, опрокинул на пол, и душил, пытаясь сломать мне шею. И когда я уже почти ничего не видел, ты появился за его спиной – а ведь я не ждал тебя в тот вечер, ты должен был заниматься приготовлениями к нашему путешествию – и руки моего брата, терзавшие мое горло, вдруг ослабли.
Ты не позволил мне опомниться, не позволил взять ни единой вещи из тех, что мне принадлежали; «Я дам тебе все», - сказал ты – лишь бы я не оглянулся туда, где на мраморном полу лицом вниз лежал мой брат – но я все же оглянулся – и я увидел, что из спины его торчит оружие, какого я никогда раньше не видел, железный диск с зазубренными краями – и еще я увидел, как розовые языки свечей отражаются в луже густой темной крови.
Ты действительно давал мне все, что я только мог пожелать. Я никогда не спрашивал, откуда ты берешь деньги – я только знал, что денег у тебя больше, чем у самого богатого венецианского купца. Жизнь в путешествиях, которую мы вели, была довольно дорога – а в каждом городе, куда бы мы не приехали, тебя ждало лучшее палаццо, и лучший экипаж, и вышколенные слуги. Но ни в одном городе мы не останавливались дольше, чем на месяц. И ни в один город мы не возвращались дважды.
Да, я никогда не спрашивал тебя, чем ты занимаешься. И никогда не мог узнать о причинах твоих столь частых отлучек. Лишь однажды слово промелькнуло – слово, значение которого я знал лишь смутно – но оно заставило меня затрепетать. Это слово было «тамплиер».
И я тут же постарался забыть. Я просто был слишком счастлив, чтобы помнить. И я действительно был счастлив. Я не лгал тебе, когда ты спрашивал меня, сожалею ли я о тех аплодисментах, которые больше не слышу, о славе, которая сошла на нет. Мне было достаточно одного зрителя, одного слушателя, для которого я мог взять в руки скрипку и провести смычком по ее струнам. Я действительно хотел, чтобы мои руки – руки Стефано Антонелли – «золотые руки», как называли их еще совсем недавно – извлекали звук только для тебя.
Так прошло два года. И, хотя я не могу назвать точно дня, когда чувства наши угасли, когда я понял, что нахожусь в одной постели с незнакомцем – этот день наступил.
Я не виню тебя. Нет, не утверждай, что я затеял все это только ради того, чтобы выплеснуть на тебя очередную порцию упреков. Я виновен. Или никто не виноват, когда любовь уходит – а на замену ей не вырастает ничего нового. Или мы были слишком разными людьми? Даже разными по возрасту: ты был почти в два раза старше мнея, тебя было тридцать два, мне – семнадцать. И твои исчезновения – порой на дни, если не на недели, без всякого предупреждения – начали беспокоить и раздражать меня.
Запертый один, в палаццо, я проводил вечера в тоске, а когда ты возвращался, я находил у тебя не сочувствие, а холодные советы: «Почему бы тебе не развлечься, Стефано? Почему бы тебе не появиться в свете, Стефано? Разве я оставляю тебе мало денег, Стефано?»
И все-таки это была Венеция, где все произошло. Да, ты всегда так любил и ненавидел этот городŁ Тогда я не знал, почему. Я так много вещей не знал о тебе, что легче было бы перечислить, что я, собственно, знал. Но я помню, как изменилось твое лицо, когда мы пристали в порту Кьоджи – и вдалеке, в рассветных лучах, ты увидел белый купол собора Святого Марка. В тот миг впервые – и в последний раз – хотя тогда я этого не знал – твои ледяные серые глаза словно истаяли – и две дорожки слез появились на твоих щеках. И я помню, как ты прошептал по-английски - в этот момент я понял, что на скольких бы языках ты не говорил свободно, именно он был для тебя тем языком, на котором ты учился говорить: “Oh, Mother, why did you have to do it?”
Может быть, не будь твои глаза затянуты теми слезами, ты бы заметил, что путь твой становится скользким. Но не говори, что я должен был это заметить! Я ведь не видел почти ничего, кроме укрытых китайскими коврами стен нашего палаццо.
И вот, как я узнал Лоренцо.
Однажды – тебя не было – раздался стук в дверь. Я не знаю, почему, но слуга не отвечал – и тогда я спустился сам и открыл. Там стояла корзина цветов. Я всегда любил цветы - особенно белые настурции – я разбирал их и думал, как они будут красиво смотреться при свечах – на тот случай, если ты сегодня придешь домой. И вдруг я увидел, как к набережной причалила гондола, и из нее шагнул высокий человек, одетый в черное.
К тому времени я уже так отвык от людей, что растерялся и не нашел ничего лучше, как сделать вид, будто не замечаю его, настолько я увлечен цветами. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, словно устал от неподвижности в лодке. А потом его тень упала на меня.
И я услышал его голос, его голос, так поразивший меня с первого же мига, с первого слова, такой спокойный, такой ровный – словно внутри говорящего был механизм, отсеивающий всякие эмоции.
- Простите, что беспокою вас, - сказал он, - но мне кажется, я узнал вас. Не правда ли, вы синьор Стефано Антонелли, великий скрипач? Я всегда был и являюсь вашим поклонником.
В тот момент как будто волна огня охватила меня. Как я ни утверждал, что доволен жизнью без сцены, как ни отрекался от удовольствия, что доставлял мне успех – в эту минуту я почувствовал снова, что это значит – когда тебя узнают на улицах, когда в глазах, обращенных к тебе, можно прочесть восхищение.
- Я был на ваших выступлениях, - продолжал он, - в Падуе, во Флоренции, в Неаполе, в ТуринеŁ ЭтоŁ это было незабываемо!
Наверное, я показался ему грубым и бестактным – продолжая молчать, не в силах поднять глаза от цветов, в которые зарывались мои руки, словно прячась.
- Впервые видя вас так близко, без вуали, - говорил он, и хотя его голос продолжал звучать все так же мерно, он наклонился ко мне, чтобы не только никто другой не услышал бы его слов – но и я не проронил ни одного из них. – Я должен сказать, что вы еще прекраснее. Даже эти настурции не так белы, как ваши пальцы.
Я посмотрел на него. Я не помнил, чтобы когда-нибудь я видел его лицо раньше. Совсем обычное лицо это было – но я бы не забыл его: столь идеальной была симметричность его черт, лишь слегка одушевленная взглядом красновато-карих глаз. Ему было больше сорока – и его голова была чисто выбрита по генуэзской моде.
- Нет, не отвечайте, не отвечайте ничего, синьор, - сказал он внезапно, увидев, что я ищу слова и не нахожу их. – Мне хотелось бы услышать, как вы играете, этот звук – звук вашей скрипки мне хотелось бы услышать.
Он назвался Лоренцо Пациолли.
Вечером я хотел рассказать тебе об этой встрече – но ты был слегка нетрезв – и в плохом настроении. И я смолчал, сохранив в душе то признание, которое я получил – и да, да – я лелеял его в душе, как никогда не лелеял меня ты.
Ты вновь исчез – я начал было скучать – но пришла записка на шелковой бумаге, каллиграфическим почерком – и Лоренцо спрашивал меня, мог бы я принять его – и сыграть для него.
Его слуга ожидал ответа, и я сказал «да» раньше, чем успел понять, что я говорю. Но затем я вспомнил: «Когда ты перестанешь сидеть дома в одиночестве, как опустившаяся кокетка, Стефано? Я вовсе не заставляю тебя ждать меня, СтефаноŁ» И все же – оттого, что мне не нужно было тебе ничего объяснять – мне было стыдно.
А потом Лоренцо приехал – и сразу все стало просто. Я играл для него, и он аплодировал мнеŁ и мне казалось, ему нравится меня слушать. Так, как никогда не нравилось тебе.
С этого дня Лоренцо часто приезжал на нашу виллу. И как удачно! Как раз в твое отсутствие – хотя о тебе нами сказано не так много, чтобы он мог сделать вывод, что мне бы не хотелось оповещать тебя о нашей дружбе.
Впрочем, дружба ли это была? Самое странное, что я знал, с первого же дня знал, что нет. Ничего еще не было сказаноŁ ноŁ но – я не мог ошибаться. И из нас двоих я был тем, кто позволял себя любить. Лоренцо дарил мне подарки, он называл меня ласковыми именами, говорил о моей красоте, о завораживающей беззащитности моего взгляда. Он писал мне.
Я же никогда не ездил к нему и не писал ему.
Да, я виновен в том, что мне нравилось его слушать. В том, что я, пусть даже я не был влюблен в него, поддался какому-то томлению, поддался той самой страсти, которую я внушал ему, точнее, думал, что внушаю... И однажды, когда ветер, влетевший в окно, раскидал мои ноты, и мы оба опустились на колени, чтобы их собрать, и он прикоснулся губами к моим губам - просто потому, что они оказались так близко, что не сблизить их еще больше казалось кощунственным... Он не применял никакой силыŁ но я был принужден.
История повторяется, не так ли?
Потом я вскочил, расстроенный и уязвленный – я сразу подумал об измене тебе, я не хотелŁ И Лоренцо – нет, он не обиделся, не был оскорблен – он понял мое смятение, он был так снисходителенŁ
Еще бы ему не быть.
- Я все понимаю, - сказал он. – ДжонŁ
Он ушел, а я в раскаянии ожидал твоего прихода. Помнишь тот вечер? Я встретил тебя у дверей. Признаю, может быть, это были не самые умные слова, чтобы сказать тебе – но ты знаешь, я никогда не был особенно красноречив.
Я сказал:
- Где ты был, Джон, я беспокоился.
А теперь – помнишь ли ты, что ты мне ответил? Я помню, каждое слово – сколько бы лет ни прошло с тех пор.
- Где ты был, Джон, где ты был, Джон, я беспокоился, - сказал ты, - Господи, Стефано, да ты послушай себя! Ты кто, ревнивая жена? Нет, ты хуже ревнивой жены. Та хоть может завести любовника, чтобы отомстить. Ты же не можешь ничего. Ты, как кисель, уходишь между пальцами, в тебе нет ни личности, ни силыŁ Я чувствую, как ты обволакиваешь меня, лишаешь меня возможности дышатьŁ Я устал от тебя, Стефано, устал, мне скучно.
И ты прошел мимо меня, в свою комнату – а я стоял, как оплеванный.
Лучше бы ты ударил меня. Но нет, ты никогда не причинял мне боли. Кроме того, одного раза, конечно.
На следующий день я ждал письма Лоренцо с удвоенной силой. Но его не было. И день спустя – тоже. И еще день спустя. И я вдруг подумал, что он уехал, покинул Венецию – а яŁ я остался одинŁ и мне стало так страшно.
Ты мог бы сказать, мне нужно было Бога молить, чтобы Лоренцо уехал и я остался один. Но никакими молитвами не удалось бы мне заставить в тот момент Лоренцо уехать.
И, к тому же, Бог был на его стороне.
Я написал Лоренцо сам. Написал, что достал ноты новой мелодии – и нравится ли она ему, и хочет ли он, чтобы я ему ее сыграл. Но потом я разорвал это письмо. И написал просто, одно слово: «Приезжай».
А вот теперь все и начинается.
Лоренцо приехал. И, видя, в каком я состоянии, он не смог поступить иначе – как бы ему этого не хотелось. Потом, когда все кончено – и мы повязаны нерасторжимо, он сидит на низкой софе, среди подушек – и лоб его между бровей пересекает одна вертикальная складка – и я думаю, что он думает о том, что он сейчас скажет (он говорит: «Нам надо бежать вместе») – но я ошибаюсь, на самом деле он давно уже знает, что скажет эти словаŁ они готовы у него с самого первого дня нашей встречиŁ а сейчас не о том ли он думает, как трудно ему придется замаливать это грехŁ или отпустится?
- Нам надо бежать вместе, - говорит он.
- Джон не позволит нам, - отвечаю я, думая о тебе. – Он убил моего брата.
- А что ты думаешь, он сделает, когда узнает о нас? – говорит Лоренцо.
Но я все еще не совсем готов.
Мы продолжаем встречаться. Правда, теперь уже я так же ищу встреч с ним, как прежде он со мной. Я все так же не влюбленŁ Но мне нужен другой, тот, что не будет называть меня киселем, ускользающим между пальцев, не будет говорить, что я мешаю ему дышать. И мне кажется, что это Лоренцо.
Хотя – неужели я мог не чувствовать? Его ровный голос и слова еще могли обмануть меня. Его губы могли обмануть меня. Но как мог я обмануться в том, что он хотел меня?
Я думал, что это возраст так на него действует - но он любит меня.
Я был слепым. Но как же слеп был ты! Помнишь тот день, когда ты застал меня с полупустой бутылкой каррасского? В тот день я почти уже согласился предать тебя – и вино мне нужно было не для того, чтобы залить стыд – я хотел почувствовать себя свободным, чтобы – одного слова, одного взгляда бы хватило – и я бы признался тебе во всем.
Но ты снова запер свою дверь, и я провел ночь в гостинной, и утром слуги застали меня там, и мне было холодноŁ
Лоренцо уверил меня, что тебе ничего не грозит.
- Я договорился с солдатами дожа, - сказал он, - Его задержат на три дня – и нам с тобой это даст возможность уехать подальше.
Однако, добавил он, тебе ли не знать, как Джон Де Марко опасен? Верно, у него на такой случай припасен какой-нибудь тайный ход? Да, ответил я, за зеркалом в спальне.
- Тогда тебе нужно будет всего лишь запереть одну дверь – и отпереть другую, - говорит Лоренцо.
Я снова и снова спрашиваю – как мог ты, с твоим чутьем, с твоим вниманием к деталям, ничего не заподозрить?! Я думаю, меня выдавало все – взгляд, дрожь в руках, голос. Если бы ты только обратил на меня хоть немного внимания!
И ты не услышал шума, когда я спускался вниз, чтобы снять засов с входной двери.
Хотя ты всегда жаловался, что от меня слишком много шума.
Помнишь, как душно было той ночью? Мы оставили окна открытыми – но простыни все равно были влажными и липли к телу. Ты спал – и дышал так же спокойно, как сегодня – а я слушал – и вот услышал тяжелые шаги внизу – и стук открывающейся двери.
Ты проснулся мгновенно. Ты сразу все понял. Я видел, как ты хватаешь свою одежду, свою саблю, с которой ты не расставался никогда. Потом ты дернул меня за руку
- Чего ты ждешь, Стефано? Чтобы тебя поджарили прямо в постели?
Позабыв, что я выдаю себя, я залепетал:
- Тебе не нужно бежать, солдаты не причинят тебе вредаŁ
Ты посмотрел на меня – и даже в такую минуту твои глаза стали полны иронии.
- Солдаты? – переспросил ты. И, словно в ответ тебе, снизу донеслось:
- В сторону! Инквизиция.
Ты передвинул шкаф к двери и потащил меня к зеркалу. Я видел, как ты тщетно нажимаешь на резной завиток, открывающий проход. Я своими руками заклинил его еще днем. Поняв, что твои усилия напрасны, ты бросился к окну. Я замер в растерянности. Ты поднял меня и поставил на подоконник.
- Прыгай! – закричал ты. – Тут невысоко!
Я что-то говорил, пытался с тобой спорить, пытался слезть с окна. Шаги ночных гостей уже звучали на лестнице. И в этот момент – я даже не знаю, как это получилось – наши руки столкнулись – и я полетел вниз. Вниз, на террасу – и последнее, что я услышал перед тем, как земля ударила меня, был твой голос, полный страха и муки.
- Стефано!
Ты говорил, что спрыгнул вслед за мной – а в комнату уже потоком вливались солдаты в кожаных нагрудниках и монахи в темных рясах. Ты пытался поднять меня – но к тебе бежали другие – и ты понял, что ничего не можешь сделатьŁ а человек с бритой головой кричал сверху:
- Плевать на мальчишку, берите этого! Он нужен мне живым!
Ты ушел, нырнув в мутную воду канала.
Следующее, что я помню – маятник, раскачивающийся у меня перед глазами. И я невольно слежу за ним взглядом: вправо-влево, вправо-влево.
- Он в порядке, - произносит голос. Монах, который держит маятник, говорит. – Можно приступать к дознанию.
Я в комнате, на стенах которой пляшут нарисованные черти. За столом сидят трое: один в белом парике и двое – в рясах, с выбритыми на головах тонзурами.
И я все еще не могу понять, что здесь не так. И почему не так.
Но они спрашивают меня – и я должен отвечать на их вопросы.
- Имя?
- Стефано Антонелли.
- Год рождения?
- 1314 от Рождества Христова.
- Место рождения?
- Флоренция.
- Род занятий?
Я не знаю, что ответить.
- Род занятий? – повторяют они.
- Музыкант, - говорю я.
- Расскажите, как вы вместе с еретиком тамплиером Джоном Де Марко занимались черной магией и служили Сатане.
Я пытаюсь что-то сказать, возразить им.
- Не упорствуйте, обвиняемый. У нас есть много средств, чтобы помочь нераскаянным грешникам найти свой путь к Царствию Господа.
- Я не знаю, что сказать, - говорю я.
И они помогают мне. Их первым средством оказывается вода – и это так просто – и как я был глуп, что никогда бы не подумал, как многого можно достичь при помощи обыкновенного таза с водой. И когда вода оказывается везде вокруг, заливает нос, и уши, и хочется вдохнуть ее, но она хуже расплавленного железаŁ чей-то голос твердит:
- Держите! Да держите же его!
Тогда я уже повторяю ему вслед:
- Я расскажу, я все расскажу! Только подскажите мне, что я должен рассказать.
- Нет, так не пойдет, - говорит один из монахов. – А то решат, что признание у вас мы вынудили под пыткой.
- Так мне писать что-либо или нет? – говорит второй.
Пожалуй, нет. Они принимаются за второе средство. И через некоторое время – всего через два-три поворота винта – я уже сообразителен достаточно, чтобы сказать:
- Да, конечно, мы устраивали черную мессу, но я не помню, что мы там делали, я был пьянŁ
- Может быть, встреча с братом Себастианом вернет тебе память, - говорит монах.
- Я не знаю никакого брата Себастиана, – хочу сказать я. И в этот момент дверь распахивается - и на пороге я вижу высокого монаха с обритой головой. Ряса и капюшон его черны, как ночь.
- А никто и не говорит, что ты знаешь меня, - произносит Лоренцо. – Ты знаешь не меня. Но я знаю тебя слишком хорошо.
Я должен испытывать боль в этот момент. Но единственное, что я вижу – что глаза Лоренцо – карие красноватые глаза его – они совсем пусты. И я понимаю то, что давно уже должен был понять – что он никогда не любил меня. Да полно – хоть кто-то любил меня? Ты тяготился мной. Мой брат любил лишь мою славу, которая освещала и его. Даже те, кто поклонялся мне – существовал ли я для них хоть миг после того, как переставала звучать моя скрипка?
Я должен испытвать боль в этот момент. Но странно – как физическая боль быстро вылечивает от боли душевной!
Я молчу – и Лоренцо – я вдруг вижу, что он задет.
- Ты не удивлен? Что ж, ты многого набрался от Де Марко.
И дальше.
- Подтверждаете ли вы, что на черной мессе Джон Де Марко читал наоборот «Отче наш»?
- Подтверждаю.
- Подтверждаете ли вы, что вы и он плевали на образ нашей Девы Марии и пинали растятие Господа нашего Иисуса Христа?
- Подтверждаю.
- Подтверждаете ли вы, что в Ливорно, в Риме, в Падуе, в Неаполе вы похищали младенцев и приносили их в жертву?
- Нет! Не подтверждаю!
- Продолжайте.
Я знаю, что Лоренцо рядом и смотрит на меня. Я вижу его глаза, и его размеренный голос тоже задает мне вопросы. И даже если я не знаю на них ответов - я должен знать на них ответы.
В течение нескольких дней я полностью изобличен. Как, впрочем, и Джон Де Марко.
Проблема только в том, что сам он не у них.
- Я уверен, что он уже давно покинул Венецию, - говорит Джакомо Дель Трои, тот самый судья в напудренном парике.
- Позвольте с вами не согласиться, ваша светлость, - возражает ему брат Себастиан. – Вы ведь не наблюдали этих двоих в течение того времени, как это делал я. Не надо преуменьшать значение привязанности Де Марко к нашему свидетелю.
Какой привязанности?! Я стал бы смеяться, если бы смог.
- У меня есть некий план, ваша светлость, - говорит брат Себастиан. – Позвольте мне воплотить его в жизнь.
Наутро происходит все это. А ты видел меня тогда, в клетке и на коленях, когда меня, в покаянной одежде, разрисованной мучениями грешников в аду, везли на лодке по улицам Венеции – и читали, в чем я виноват – и обещали мне пощаду – но только в одном случае: если мой соучастник Джон Де Марко сдастся в руки властей?
И я не должен был смотреть – но я смотрел и смотрел в лица – в надежде ли? – что увижу в толпе тебя – хотя я и прокусывал себе язык раз за разом, чтобы не выдать тебя, если я все же тебя увижу.
Но наступают сумерки, и меня возвращают в комнату с плящущими чертями на стенах.
- Ваш план провалился, - говорит Джакомо Дель Трои – и – не ошибаюсь ли я? – в его голосе звучит легчайший оттенок злорадства.
- Это вы так думаете, - говорит Лоренцо. – Ступайте домой, ваша светлость, и ждите сигнала. Он придет.
Дель Трои покидает комнату. А Лоренцо возвращается ко мне, отдает слугам несколько приказаний – и вскоре в комнату вносят две тяжелые цепи, со звеньями толщиной в большой палец. Лоренцо прикрепляет их к кольцам в стене и размыкает замки.
- Надеюсь, ты меня понимаешь, Стефано, - говорит он. – В этом нет ничего личного. Я просто не хочу рисковать. Ну, протяни же руки.
Тяжелые браслеты смыкаются на моих запястьях. Щелкает ключ.
- Теперь нам остается только ждать, - говорит Лоренцо и садится лицом к огню. – Ты ведь не обидишься, Стефано, если я не буду с тобой разговаривать? Ты никогда не был мне интересен, - добавляет он.
Я вижу его спину и его склоненную к огню голову. И внезапно я понимаю, чего он хочет. Чтобы ты пришел за мной сюда, чтобы освободить меня. Да он сумасшедший, если расчитывает на этоŁ Я ни минуты не верю.
Я не верю и тогда, когда сверху раздается шум, и шаги, и лязганье оружия. Лоренцо-Себастиан поднимает голову, чутко прислушиваясь – но не покидает своего места. Снова шаги. И крики. И звук, с которым тело падает на пол. И тишина.
Тишина. И входишь ты – и в глазах Лоренцо такая радость – такая радостьŁ что, если бы я все же любил его – и если бы я тебя не ненавидел уже к тому времени, я бы мог возненавидеть тебя сейчас.
Ты бросаешь на меня лишь один взгляд. Потом ты спускаешься к Лоренцо, и протягиваешь руку, и острие твоей сабли впивается ему в горло, прямо над воротом его черной рясы. Твоя сабля в крови по самую рукоятку – и кровь течет на рясу Лоренцо. Скоро она тоже будет в крови. Конечно, не так, как твоя одежда – твоя одежда просто дымится от крови, она пахнет кровью – как будто ты прошел через бойню.
- Вот я и вижу тебя, Джон Де Марко, - говорит Лоренцо, и голос его впервые трепещет. Ты не произносишь ни слова, и он продолжает. – Я так долго ждал тебя. И вот видишь – я узнал тебя так хорошо, что знал, что ты придешь сюда. Ты пришел – а я подготовился ко встрече с тобой.
Он делает шаг – и дергает за шнурок, свисающий со стены. Где-то далеко слышен звон колокольчикаŁ и он ждет, вот сейчас придут его воины, прячущиеся в засаде. Но никто не приходит. Ты угрюмо смотришь на него.
- Их нет, - говоришь ты.
- Их нет? – повторяет он, но, Боже мой, я не вижу на его лице огорчения.
Ты протягиваешь руку за ключом. Он отступает на шаг.
- Ты думаешь, я проиграл, - говорит он, – Джон Де Марко? Неужели ты действительно так думаешь? Для того ли я шел по твоему следу столько лет – как пес, преследующий лисицу? – чтобы проиграть? Нет, я не проиграл. Проиграл ты. Пусть ты убил моих людей – но Джакомо Дель Трои предупрежден – не пройдет и десяти минут, как его солдаты будут здесь.
Ты смотришь на него почти с жалостью.
- Ты думаешь, тебя будет волновать то, что произойдет через десять минут? – говоришь ты и немного вдавливаешь кончик своей сабли ему в горло.
Он снова отступает.
- А разве неправда, Джон Де Марко, - говорит он, - что ты никогда не убивал священника – потому что твоя мать, леди Джоанна Каннингем, ставшая женой венецианского дожа, родила тебя от доминиканского монаха – и когда дож узнал об этом, он своими руками зашил ее в холщовый мешок и бросил в канал – а ты смотрел на это из окна своей комнаты?
Твое лицо – ледяная маска. А он продолжает:
- И разве неправда, Джон Де Марко, что тамплиеры подобрали и воспитали тебя? И что они открыли тебе не только секрет своих неизмеримых богатств, но и научили тебя побеждать всегда, никогда не быть побежденным?
Я вижу, как медленно он двигается, перемещаясь поближе к огню. Но видишь ли это ты?
- Только я смогу победить тебя дважды, Джон Де Марко, - говорит он. – Потому что я дважды смогу заставить тебя нарушить твои правила. Ты убьешь священника, - говорит он. – И ты не возьмешь то, зачем ты пришел сюда.
И он разжимает пальцы – и ключ падает из его руки в огонь. Я вижу, как он оплавляется в огне.
- Тебе придется оставить его здесь, Джон Де Марко, - говорит Лоренцо. – Ты не сможешь перепилить эти цепи, даже если бы у тебя было на это два дня. А у тебя нет на это двухŁ
Он не заканчивает. Острие твоей сабли входит в его горло со звуком рвущейся бумаги. И, булькнув, словно продолжая говорить, он падает лицом вниз на каменный пол.
Как мой брат упал.
Ты поворачиваешься ко мне.
- Прости, Джон, - говорю я. – НоŁ уходиŁ
Мы оба слышим, как звучат на лестнице шаги солдат. Снова, как в ту ночь в твоем доме.
И внезапно твоя сабля вспыхивает два раза стальным огнем. И я свободен. Ты подхватываешь меня на руки и бежишь к выходу...
Ночь над Кафой тает и бледнеет, и небо приобретает цвет голубой парчи. Уже слышны голоса торговцев, предлагающих свой товар первым покупателям. «Дыни, прекрасные дыни! Всего два аспра!» Нет больше тишины. В соседней комнате ты поворачиваешься, но не вставай, еще рано. Я знаю, как ты устал – ты всегда устаешь в этих своих отлучках.
С тех пор прошло два года. И Кафа – седьмой город, в котором мы с тобой живем, все дальше на Восток, возможно, через десять лет мы будем в Китае. Но смотри, как подолгу мы останавливаемся в каждом из них! Я знаю, знаю, это все, что ты можешь сделать, ты так одержим мыслью дать мне немного покоя. Любой ценой.
Но, в самом деле, эти путешествия не так тревожат меня. Как не тревожит меня и скрипка, которая путешествует с нами. Помнишь, ты хотел уничтожить ее поначалу, думая, что мне слишком больно будет на нее смотреть. Нет, отчего же. Мне даже нравится. Смотреть на нее.
Пойми, я не упрекаю тебя. Я никогда тебя не упрекал, хотя ты и считал это за упрек – когда снова и снова объяснял мне, что у тебя не было другого выхода, что у тебя не было времениŁ Не ты виновен – это я был виновен перед тобой, когда изменял тебе, когда предал тебя. Можешь ли ты это не сознавать? Мог ли ты простить меня за это? Потому я не виню тебя – но позволь мне остаться при своем мнении. Когда ты делал это, ты делал это все же, чтобы наказть меня. Ты мог бы попробовать что-нибудь другое. Ты мог попробовать разрубить цепи.
Это письмо я никогда тебе не напишу. Не потому, что ты не любишь писем и в определенных жизненных ситуациях считаешь их опасными. Не потому, что глупо писать, когда ты здесь, в соседней комнате, спокойно дышишь, лежа на смятых простынях. Свеча догорела, а лист бумаги все также чист – и перо лежит рядом с ним, нетронутое.
Я написал бы тебе. Но ведь ты о т р у б и л м н е р у к и тогда, освобождая меня из цепей в комнате с пляшушими чертями на стенах!
Конец