Название: Салага
Автор: Ruthless
Перевод: Juxian Tang
Рейтинг: R
Жанр: drama
Это была моя вторая ночь в приготовительной школе Хармонд. По всеми двору тут и там окна были открыты и из них свешивались ученики. Двор был в двух этажах внизу, достаточно для головокружительного падения. Я автоматически просчитал, что делать, если трое позади меня схватят меня за ноги и выпихнут наружу. Я соскользну по короткой крыше, использую это время, чтобы перевернуться ногами вперед, замедлю падение, если смогу. Тогда я упаду на землю в покате.
Где-то на школьной площадке прозвенел колокол. Полночь, двенадцать ударов. Эхо от колокола в часовне неслось над школьным зданием. Как будто удерживаемые темнотой, мигнули несколько огоньков. Меня пронизывал холод. Когда колокол закончил бить, мальчик за мной заговорил.
- Видишь этот свет вон там, внизу? Большое окно?
- Да, господин и повелитель.
- Там находится хранитель серебряного жезла. Серебряный жезл – это приз, который выиграли в 1921 году в соревнованиях между школами, любимый трофей школы. Сегодня ты побежишь гонку. Ты достанешь жезл и побежишь с ним.
- Да, господин и повелитель.
- Видишь вон тот свет, не в окне, а зарево, выше?
- Да, господин и повелитель.
Его живот был теплым за моей спиной, его руки окружили меня, когда он показывал мне.
- Вот там жезл должен оказаться сегодня ночью. Ты отнесешь его в дом, который стоит там, где горят огни. Следи за огнями. Понятно?
Он не стал ждать моего «да, господин и повелитель».
- Только один мальчик может принести его в этот дом. Только один мальчик выиграет сегодня гонку. Понятно? Если другой мальчик захватит жезл, ты отнимешь его, а если мальчик отнимет его у тебя, ты заберешь его обратно. Тот, кто первым доберется до хранителя жезла, получит его, но только тот, кто внесет его в дом, будет победителем гонки этой ночью.
- Понятно, салага? Ты должен быть тем, кто выиграет.
- Да, господин и повелитель.
Он помолчал. В других окнах другие руки показывали и другие голоса объясняли.
- Беги изо всех сил, салажонок, - сказал он.
Через минуту мальчики в других окнах замолчали. Их господины и повелители закончили объяснять им правила гонки. И вот по двору пронесся крик совы – сигнал – траурное «Ухуууу!»
- Пошел!
Я перекатился через подоконник. Когда меня не подталиквали, контролировать мой спуск было легко. Я соскользнул ногами вперед по наклонной крыше, достаточно медленно, чтобы я смог ухватиться за карниз и повиснуть на нем, сокращая падение на длину моего тела с вытянутыми руками. Внизу была трава. Я покатился по траве, перевернулся, все-таки вскочил и побежал. Я услышал ликующий вопль из моего окна. Мгновение спустя я услышал еще один вопль с земли в нескольких ярдах позади меня – вопль боли.
Может быть, я маленький, но я легкий, а легкие тела приземляются намного легче. Я свалился с высоты полутора этажей без последствий. Мальчик побольше, который тоже начал гонку таким образом, остался лежать и я больше его не видел в эту ночь.
Я набрал скорость, когда мне удалось восстановить дыхание. Хранитель жезла находился в здании на краю двора, там, где начинались деревья. В большом окне было двое мальчиков. Оно было открыто и они выглядывали наружу. Я не знал, нужно ли мне зайти через дверь, но когда они увидели меня, один воскликнул:
- Вот он!
Они протянули мне из окна короткую тускло мерцающую палочку.
- Этот быстрый.
Я схватил палочку.
- Это тот жезл, с которым я должен бежать?
- Да, придурок! – воскликнул другой мальчик. – Давай, давай, ты же впереди.
Я побежал. Я перелез через забор позади здания и помчался по каменистой земле. Иногда я мог бежать, иногда земля была слишком колкой. Я перебирался через холмы и осыпи, через кусты и деревья. После нескольких минут бега свет, который я видел время от времени, не стал казаться ближе. Было ясно, что он дальше, чем казалось в темноте. Я сконцентрировался на том, чтобы двигаться с максимальной скоростью, которую я мог поддерживать. Каким бы ни было наказание за неудачу с жезлом, что бы господины и повелители не сделали, если бы я облажался, я знал, что лучше мне оставаться в лидерах. Если меня догонят, то мальчик больше меня, видимо, проинструктированный так же, как я был, отберет у меня жезл.
Мои ноги пропорционально длинные и у меня хорошее чувство направления. Но я ударился о землю, когда падал, и руки у меня кровоточили уже давно, а земля все еще не пошла под гору, и огонь в вышине не стал ближе. Я ни разу не услышал погони за собой. Я не знаю, была ли погоня, правильный ли жезл у меня был, была ли у меня другая задача, чем у остальных салаг. Я не знал, были ли они позади меня, прислушивались ли к тому, как я прокладываю себе путь, сокращая расстояние, мрачно приближаясь, планируя, как им придется побить меня, чтобы отнять жезл.
Ночь стала светлее. Большинство облаков развеялось и это помогло. Мерцающие звезды указывали мне путь. Я бежал на юг. Это не имело для меня большого смысла, потому что мне казалось, что в нескольких милях к югу от школы был залив, а вместо этого я бежал к темному очертанию холма с ярко освещенным домом на его вершине.
Однажды я уронил жезл. Я бросился ничком на холодную росистую траву и начал шарить там. Я нашел короткую палочку, кривую палочку, до того, как нашел жезл. Я чувствовал, как моя грудь раздувается и опадает, прижимаясь к земле, с каждым моим вдохом. Это было что-то вроде отдыха, потому что я пролежал там по крайней мере минуту, шаря руками и ногами по земле, а не бежал.
Когда я перевалися через каменную ограду, я понял. Передо мной была темная земля, а затем длинное тусклое мерцание освещенной луной воды. Я нашел залив. Или, скорее, между мной и домом был проток. Я был меньше, чем в миле от него сейчас, но меня отделяла серебристая чернота воды.
Я поковылял вниз. Моя тело разваливалось от усталости, а под ногами был песок, в который я проваливался, так что меня дико шатало из стороны в сторону, когда я шел. Теперь, когда я нашел воду, я знал расположение местности.
Проток был, по-видимому, рекой, по-видимому Мерридейл. На запад отсюда будет плотина, пересекающая реку, и дорога, ведущая с севера на юг. В начале этой дороги будет музей железнодорожного транспорта и дорога поменьше, ведущая к воротам школы. У плотины, поджидая меня, может затаиться любой мальчик, знающий карту лучше меня, любой мальчик побольше, который бегает достаточно быстро и думает достаточно быстро, чтобы обойти меня. Может быть, даже несколько.
Я просто продолжал идти вниз, туда, где песчаные дюны сменились грязью, а грязь привела меня к блистанию и шелесту воды. Ночь не была ветреной. В воде не было волнорезов, и прилив почти сошел, но все еще не до конца. Я простоял почти сорок секунд в моих перепачканных тенниных тапочках в холодной бурлящей воде.
Потом я нагнулся и снял тапочки. Меня было видно, когда я вот так сидел на корточках, но за все это время с тех пор, как я вышел из-за дюн, я не слышал охотничьих криков позади меня. Я вынул шнурки из тапок. Одним шнурком я связал их вместе и перекинул через шею. Другим я привязал жезл под рукав, к руке, как будто это был лубок. Так я его не потеряю, если мне будет трудно плыть из-за течения, а также, если меня догонят, возможно, так они не узнают, что он у меня, по крайней мере, не сразу же.
Меня еще долго было видно. Проток был мелким и не очень быстрым первые сто ярдов. Я шлепал по мягкой хлюпающей грязи и ледяной воде. Холод был самым сложным в этой переправе, так что я не пытался опуститься под воду, чтобы спрятаться, я только спешил, как мог, на ногах до тех пор, пока вода не дошла мне до плеч. Тогда я поплыл.
Это было так же холодно, как когда заставляют кататься по снегу в одном белье. Так же холодно, как стоять всю ночь голым и без сил, в темноте. Но не так холодно, чтобы у меня не было сил плыть.
Потом началось течение, и вот тогда я рисковал жизнью. Там не было ни водоворотов, ни подводного потока, просто постоянное смещение там, где Мерридейл впадал в соленую воду. На протяжении двадцати ярдов течение утаскивало меня все глубже в проток. Оно мерно уносило меня от земли, а я так же мерно греб к земле. Из-за этого я пробыл в воде дольше, но оно не унесло меня так далеко от берега, чтобы я потерпел поражение. Наконец, оно отпустило, и я проплыл остающееся расстояние. Ноги и руки у меня были налиты свинцом, а рот едва был над поверхностью воды. На другом берегу вовсе не было мелко. Я коснулся дна только футах в пяти от конца воды. Это был каменистый пляж, а через десять ярдов начинались деревья и очень сухая земля.
Я полежал на камнях навзничь около двух минут, как для того, чтобы оставаться невидимым, пока я высматривал признаки наблюдателей и погони, так и для того, чтобы вода вытекла из меня и я мог дышать. Я снова надел тапочки, разрыз шнурок пополам и зашнуровал только верхние дырочки, чтобы они с меня не сваливались. Затем я вышел на финишную прямую.
Холм был действительно очень сухим, почти скалой. Я нашел расщелину, где были выступы, маленькие деревца и пополз по ней, пытаясь проделывать мой путь вперед как можно тише. Когда земля выровнялась, там было еще несколько ярдов деревьев, а затем большой освещенный газон и наконец сам дом с освещенными окнами на четырех этажах.
Я не мог заставить себя выйти из-под прикрытия. Это было последнее место, где они могли перехватить меня. Я прикусил губы и попытался увидеть прищуренными глазами, был ли здесь кто-нибудь еще, большие мальчики, которые меня ждали, но я слышал только слабые звуки ночи.
Моя старая литания пронеслась в голове. «Он может убить меня, но он не может заставить меня убить себя. Он может убить меня, но я не убью себя. Меня нельзя заставить покончить с собой.» Я сдвинулся с места и побежал последний отрезок.
Конечно, они увидели меня прежде, чем я подобрался к дому, и дверь даже широко открылась для меня, впустила меня в теплую комнату со стульями, камином, четырьмя или пятью большими-большими мальчиками, восемнадцатилетними ребятами из старших классов.
- Нет, этого не может быть.
- Да, это он. Он из наших.
Если бы им было по четырнадцать, я бы притворился, я бы сыграл, что я ищу, у кого из них жезл, но они были старше, не такие же салаги, как я.
- Заходи, салажонок!
- Он у него? Нет? Да, он у него!
Я дрожал, как будто у меня был паралич от холода и усталости. Я едва не свалился на колени. Я возился со шнурком на моем запястье.
- Здорово! Ого, здорово! Который час!
- Чуть больше двух.
Я бежал и плыл всего два часа.
Они взяли у меня жезл, с почтением, как казалось. У них был ящичек для трофея и они заперли его там.
- Нужно полотенце, салага? – один из этих мальчиков-мужчин швырнул его в меня, затем взял его и провел мне по лицу.
- Прямо течет с него! Как ты это сделал, ну? Как ты пересек проток?
- Плыл, ваше величество, - я выдохнул. Они засмеялись.
- Пауелл в 41-ом и Блейнли в 87-ом! – кричали они друг другу, о других гонках в прошлые годы. Они не были грубы, но они держали меня и держали меня крепко. У одного из мальчиков был пузыырек с краской и кисточка. Он разрисовал мое лицо. Ярко-красным. Он покрыл краской правую сторону моего лица, щеку, подбородок, лоб, веко. Я стоял настолько неподвижно, насколько мог.
- Даже не пытайся это смыть! Понятно? Даже не пытайся это смыть, пока твои господины и повелители не скажут, что ты можешь это сделать.
Я все еще тяжело дышал. Я сделал это. Я пришел, сделав то, что мне приказали.
- Ладно, салажонок. У нас еще есть кое-что тебе сказать! В шесть утра будет проверка по спальням. Осталось меньше четырех часов. Тебе нужно вернуться к себе и вернуться до этого.
Они посмеялись над выражением моего лица.
- Давай, иди, салажонок. Ты же салажище, правильно? Крути педали, если не хочешь, чтобы тебя поймал твой руководитель и воткнул в дерьмо по горло.
Я снова повернулся и снова побежал. На этот раз я бежал не через газон, а по мощеной дорожке, которая вела от дверей дома. Я слышал, как они смеются позади меня. Они свистели и кричали, чтобы я прибавил скорости.
У меня не было бы сил еще раз переправиться через проток, и я не хотел идти по дороге. Я мог бы вполне дойти вовремя, но я был уверен, что встречу мальчиков, от которых я убежал. А я этого не хотел. Поэтому я пошел другим путем, имея в голове смутную идею, направо, в обратную сторону от школы.
Я добрался до заправки, круглосуточной стоянки для грузовиков, и заглянул туда. Я обратился к водителям, к тем, что ехали на север.
- Пожалуйста, не подвезете ли вы меня? Мне нужно обратно в школу.
Третий водитель, которого я попросил, помог мне. Он позволил мне забраться в большую теплую кабину и расспрашивал меня, пока мы ехали. Я рассказал ему о том, что я салага, о первом месяце, месяце инициации в школе, и об испытании – кроссе через поля. Это было все, что он хотел от меня, узнать, во что я впутался, так поздно ночью.
- Похоже, школа не очень.
- Да, сэр. Может быть, так оно и есть.
Он высадил меня со скрежетом пневматических тормозов там, где шоссе пересекается с дорогой к школе. Отсюда было не больше полумили. Это не заняло у меня много времени.
Когда я вошел, старшеклассники схватили меня снова.
- Салажище! Мы поймали салажонка! – я был вытащен на свет. Хор смешков приветствовал мое двухцветное лицо.
- Тихо стой, салага. Боже, он же мокрый!
Я стоял тихо для них, великих и могучих. Снова краска. Я закрыл глаза. Блестящая голубая полоска была нарисована по центру, через мой нос. Она шла, так же, как и красная краска, вниз до подбородка.
- Беги в постель, салажонок, но не размажь краску!
Я получил хлесткий шлепок по заду, вдохновляющий меня взлететь по лестнице.
Было практически четыре утра. Мои господины и повелители были в своих постелях, ровно дыша во сне. Только самый старший оставил разобранную пустую кровать, очевидно, ради участия в ночном спорте по мучению салаг. Я разделся, вытерся, как мог в темноте без того, чтобы повредить краску, и торопливо застелил его постель. Это была моя обязанность – убирать комнату. Я сделал это, дрожа от холода и усталости, перед тем, как скользнуть в свою собственную постель.
Мои господины и повелители разбудили меня утром со смехом. Я должен был носить краску весь день. Другие мальчики возвращались в стойло все утро. У многих глаза были красные от недосыпания. У пары лица были выкрашены в зеленый цвет. У одного волосы были вымазаны чем-то, что пахло, как кошачья еда. Хотя занятия начались только на этой неделе, я уже почти привык к тому, что мне приходилось видеть или переносить такие унижения.
На следующий день я уже носил не краску, а громыхающую гирлянду из четырех пузырьков и подстаканников, привязанных к веревке вокруг пояса – что раздражало учителей, чьи занятия я посещал. В этот день салаги были вызваны в актовый зал для общения с великими и могучими. Общение это не было еще одним абсурдным ритуалом или унижением. Нас посадили за столики и дали каждому по тому из полного собрания сочинений Вильяма Шекспира. Старшеклассник пошел вдоль рядов, говоря нам, какую часть запоминать. Я должен был запомнить сонет, который начинался «Особенно прекрасна ты весной...» Я прочитал его пару раз, а затем просто тихо читал книгу. Мы пробыли там пол-часа и нас даже не спросили, что мы запомнили.
Ночью они собрали нас. Нас вытащили из постелей. Мои господины и повелители вытокнули меня в темный коридор. Чтобы ночь была еще темнее, нам завязали глаза. Нас также связали, запястья вместе, а потом к поясу, чтобы мы были связаны вместе. Я ковылял между двумя мальчиками туда, куда нас вели.
Даже с повязкой на глазах я мог сказать, что там ласково горел огонь, большой, оранжевый, и что мы не были во дворе. Это был Норрис Холл, предположил я. Нас сгрудили у стены.
- Сегодня ночью вы покажете нам, что вы выучили, - сдавленный шум и толчки. Мальчики рядом со мной стояли тихо. Я стоял тихо. Я слышал, как кто-то замычал или всхлипнул.
- Готов? Готов. Начинай читать, что ты выучил. Читай так долго, пока сможешь. Когда ты закончишь читать, тебе будет больно!
Они вытащили вперед одного из мальчиков. Я слышал инструкции. которые ему дали, а через мгновение его дрожащий голос повторял речь Порции к Цезарю. Через пару секунд он остановился. Корткое бормотание. Затем он издал громкой придушенный вопль боли, осекся и чудовищно завопил снова.
Салаги вокруг меня заерзали и замурлыкали. Им это не понравилось. Мне тоже.
Еще один мальчик вышел вперед, его вытащили из нашей группы жесткими уверенными руками. Еще одна пауза, пока они готовили его и повторяли инструкции.
- Ладно, салага. Я хочу, чтобы ты начал читать Шекспира. Чем дольше ты будешь читать, тем дольше тебе не будет больно.
Я слышал, как этот мальчик тоже читал. У него был отрывок из «Кориолана». Он отвечал его, бормоча без выражения. Его прервали.
- Неправильно, салага! Ты ошибся!
Мальчик завопил мучительно.
- А! А! Нет, не надо! – он продолжал пронзительно кричать еще несколько секунд.
Я был третьим из тех, кого выдернули вперед.
- Лучше читай без ошибок, салажище. Дела у тебя не очень хороши. Начинай читать. Если сможешь читать достаточно долго, не будет так больно.
Пока он это говорил, он взял меня за запястья и закрепил их у меня над головой. Там болталась пара петель.
- Опаньки! У него ноги до земли не достают, - они подумали и спустили меня так, чтобы я касался пола пальцами. – Так нормально? Давай, начинай.
Они схватили меня за пижамные штаны и спустили их до колен.
Я механически начал цитировать. Мой голос звучал довольно ровно. Они не били мальчиков по яйцам, понял я, иначе бы они не смогли кричать со словами. Видно, я получу по заду. Я быстро добрался до конца сонета. Я не остановился. Я перешел сразу же к первой сцене «Юлия Цезаря», не переводя дыхание. Очевидно, это была хорошая идея. Они не остановили меня. Я слышал, как они хихикали. Висеть на руках было сильно больно. Салаги, собранные позади меня, молчали. Я читал и читал, глядя слепо на ткань, закрывающую мне глаза. Я качался, как маятник, на этих двух веревках. Я не мог удержать свой собственный вес так, чтобы не качаться.
Они начали смеяться. Дышать вот так, вися и говоря, было нелегко, потому что мои руки были вздернуты вверх. Мои голые бока и гениталии мерзли. Я продолжал читать еще минуты три прежде, чем они зашевелились. Но не для того, чтобы остановить меня.
- Возьмите его, - услышал я. Они передвинулись и кто-то еще подошел ко мне. Я продолжал сохранять мой голос ровным, ожидая, что агонизирующую боль оборвет меня. Затем я понял, что они привязывают другого салагу, так же, как я был привязан.
- Начинай читать, салага, столько Шекспира, сколько ты выудишь у себя из мозгов. Продолжай это делать – и тебе не будет больно.
Мальчик одолел длинный пассаж примерно в страницу длиной прежде, чем остановился.
- Отлично! – поздравил кто-то. Я услышал свист. Мальчик хмыкнул. Он достаточно владел собой, чтобы не кричать. Следующий мальчик, которого привязали, облажался.
- Я не могу... я ничего не помню. Я не помню, с чего оно начинается! – потом он закричал так, что кровь застыла в жилах, и я услышал свист. Он продолжал кричать, а ему приказывали заткнуться. Они убрали его. Я цитировал белые стихи вне зависимости от того, что я слышал. Запястья у меня действительно болели. Хуже всего было то, что мне было трудно дышать. Я старался дышать.
Следующий мальчик тяжело дышал в ожидании. Однако, когда он перепутал середину своего задания, хотя он выдохнул «Нет!», он снова овладел собой и не закричал, а только кряхтел.
Я просто читал дальше. Вроде бы, они ударили его только один раз. Мне так не хватало кислорода, что я терял сознание. Я не мог понять всего, что происходило. Я просто продолжал выговаривать слова. Мои руки горели огнем.
Все это заняло довольно много времени. В школе было шестьдесят салаг, при этом, я думаю, больше, чем двое, отсутствовали сегодня ночью, но здесь все еще оставалось по крайней мере пятьдесят первогодок, которых нужно было помучать – и они занялись каждым из нас. Большинство не кричало вообще. Они просто издавали шокированный звук и подавляли боль. Пара мальчиков запаниковали и начали кричать, когда ошиблись, а в одном случае – еще до того, как он начал цитировать. Я не могу сказать, почему некоторые, казалось, воспринимали это намного хуже, чем другие, и что тут значило владеть собой. Я знаю, один мальчик кричал, но таким забавным вялым голосом, как будто ему совсем не было больно. Другие звучали так, словно их усилия подавить крик вылились в слезы.
К тому времени, когда с остальными салагами было закончено, мой голос стал слабым. Я прокладывал путь через второй акт.
- Салага, прекрати.
Я не знал, что они имеют ввиду меня. Я не прекратил.
- Салажище, прекрати.
Я замолчал, шумно втягивая воздух.
- Ладно, сколько ты всего этого знаешь? Сколько ты еще можешь читать?
- Я знаю, ваше величество.
- Знаешь?
- До конца. Мой репетитор заставил меня выучить его, ваше величество, - сознание того, что они, видимо, собирались начать меня бить, заставило меня поежиться. Я закачался на веревках.
- А верно? Он верно читал?
- Он верно читал, слово в слово, - кажется, там был мальчик с томом Шекспира в руках, чтобы проверять чтение.
- Хочешь продолжать?
- Да, пожалуйста, ваше величество, - я задрожал.
- Руки болят? Разве у тебя не болят руки?
- Болят, ваше величество, - я сделал вдох.
- Опустите его. Достаточно.
Они опустили меня вниз, не причинив мне боли. Они просто развязали веревки. Я свернулся в клубок.
- Надень. Ладно, надень их, - я подтянул свои пижамные штаны, когда мне разрешили. Они стащили с меня повязку и поставили на ноги. Я был прав. Это был Норрис Холл. Большинство салаг ушли. Около десяти все еще сгрудились в углу, выглядя обеспокоенными. Меня пихнули в угол, где ожидали двое моих господинов и повелителей.
Они поставили меня на четвереньки и начали высмеивать меня. Они улыбались. Они не были жестокими и они не были грубыми. Они просто дразнились, ерунда какая-то. Они прказали мне притворяться, что я их собачка. Я перестал так напрягаться и шествовал на четвереньках вокруг, говоря «Гав» по их команде. Такие глупости все это.
Других салаг тоже разобрали их господины и повелители. Одному мальчику приказали говорить слово «кролик» между каждым словом, которое он произносил, и следующим. Через несколько минут меня забрали во двор и заставили пробежать милю босиком по беговой дорожке. Два мальчика побольше бежали со мной, говоря, что выгуливают свою собачку. Миля – это не так уж плохо, и я совсем расслабился.
Моей обязанностью было делать все работу по спальне. Нас было семеро в комнате, так что я делал пять чашек кофе и одну чашку чая каждое утро, приносил одежду, подметал, менял полотенца и застилал кровати. У нас было две душевых. Я принимал душ последним, после того, как остальные шестеро вымылись по парам. Однажды утром меня послали за гаечным ключом для левшей. Я исчез почти на час, чертовски хорошо зная, что это глупое поручение, и спрятался в актовом зале, занимаясь химией.
Ни один из моих господинов и повелителей не был на самом деле злым. Я не приучился бояться ни одного из них в особенности. Я понял, что преследование вовсе не было индивидуальным. Я был выбран, потому что я был салагой, и все другие салаги были выбраны также. Большую часть времени все было просто глупо и даже не тяжело, например, в тот раз, когда нам приказали измерить расстояние по двору в салажатах. Это означало, что я должен был ложиться и вставать снова и снова, пока один мальчик измерял расстояние между моей головой и ногами мелком, по всему периметру двора. Время было ограничено, а так это было слишком долго, поэтому мы сделали это так: я лежал так спокойно, как мог, а они брали и переносили меня вперед на длину моего тела после каждой новой отметки.
Я не открывал рта, когда не должен был, а я немного был должен. Мои господины и повелители управляли мною целым стадом. Они говорили мне все, когда я должен идти в ванную, куда я должен идти дальше, какие книги мне будут нужны. Они упражнялись в мелких унижениях и требовали геометрическую точность при проверках. Несмотря на все мои усилия, мне часто не удавалось им угодить. Когда они находили след пыли на полу, они наносили кучи грязи с улицы и приказывали мне убрать всю комнату снова. Когда один из углов одеяла на кровати был загнут не точно под острым углом, все семь кроватей были переворошены и оставлены в кучах одеял и простыней, чтобы я их застелил.
Я привык к таким видам промахов, а в школе я справлялся хорошо намного чаще, чем плохо. Они также требовали больших физических усилий. Если один из них кричал мне «Пятнадцать!» или «Тридцать!», я должен был немедленно броситься на пол и сделать такое количество отжиманий. Они упражнялись в бейсболе, используя меня для подноски мячей. Питчер подкидывал мячи, вынимая их из корзинки, и отправлял их баттеру, а баттер запускал их далеко в поле. Моей задачей было, чтобы мячи были в корзинке, что означало безумную безостановочную беготню за ними.
Я попал в довольно-таки большую беду в начале второй недели, когда мои господины и повелители разбудили меня среди ночи. Один из них, семнадцатилетний парень по имени Шоуфорд, взял меня за плечо и потряс. Я выскочил из кровати, крича и царапаясь. Только когда я натолкнулся на них, срикошетил от другого мальчика в стену и налетел на соседнюю кровать, я проснулся и обнаружил, что стою на ногах, а передо мной стоят несколько разозленных старшеклассников, у двоих из которых свежие кровоточащие царапины. Меня наказали за это, что я воспринял покорно.
В основном то же самое произошло и во второй раз. Они тронули меня, когда я крепко спал, чтобы разбудить – только на этот раз было гораздо раньше, около полуночи, они хотели меня послать куда-то. Я снова вскочил, брыкаясь и царапаясь, и попытался убежать. Так как это был уже второй случай внезапной животной ярости, они не удивились так сильно. Они отступили и мне не пришлось продираться через них. В этот раз я тоже не проснулся. Я попытался убежать из комнаты, пытаясь пробить на полном ходу дверцу шкафа.
После этого они были до крайности осторожны, если хотели разбудить меня, когда я спокойно спал.
Они поняли, что я не полностью в себе, потому что они жили так близко со мной. По утрам я просыпался таким напряженным, что должен был вылезать из постели в пять. Несколько раз я попал в беду, когда они приказывали мне вернуться в постель и лежать тихо, а я не мог лежать тихо. Мое верчение и кручение раздражало их. Я будил их своим бормотанием, когда просыпался. Они решили, что когда я буду крутиться и бормотать, один из них растолкает меня, прикажет мне встать, одеться и пробежать до спорт-зала и обратно. Но если было слишком раннее утро – а часто так оно и было, это не срабатывало. Тогда они говорили мне пойти в душевую и делать там, что мне хочется, только не будить их. Кидали в меня подушки, но ничего такого, что бы меня напугало.
Несколько раз были несогласованности. Я терял смысл того, что они говорят мне, и образ, заполняя мою голову, приобретал угрожающее значение. То, что я отвечал им, имело отношение к этому образу, а не к тому, что они говорили. Тогда они смотрели на меня в оцепенении. Однажды, когда мне сказали спуститься вниз к заведующему, я свернулся в клубок на верхней площадки лестницы, потому что я понял так, что они меня предпреждали, что сейчас сбросят вниз. В другой раз произошла еще более глупая конфузия. Один из мальчиков упомянул кота своей сестры. то, что он сказал, было вроде как, что ему нравилось гладить животное. Я же понял его так, что он нам сказал, что он выпустил ему кишки и убил его, и когда он спросил меня, есть ли у меня кот, я ответил, «Я не хочу убивать животных, господин и повелитель, пожалуйста!» Дальнейшая дискуссия по этому поводу заставила их смотреть на меня выпученными глазами.
Были и еще несогласованности – и такие же бессмысленные. У меня была привычка бормотать определения из словаря себе под нос, не сознавая, что я не молчу, и прятать еду, не сознавая, что я это делаю. Они находили сухари в своих наволочках, и кукурузные хлопья в спортивной одежде, и фрукты на полках за книгами. Сначала, казалось, они думали, это я так глупо шучу, но это была потребность – и им пришлось потом регулярно выгребать высохшую еду из мест, куда я ее клал. Они посматривали на меня странно и выбрасывали ее.
Я также собрал огромную кучу полотенец. Они нашли их в своих чемоданах в шкафу, а также разложенными под матрасами. Они раздраженно приказали мне отнести их, где я их взял, но я продолжал это делать, потому что чувствовал потребность.
- Ты очень странный парень, знаешь ли, - сказал мне Мэдисон. – Пишешь секретным кодом и все такое, приносишь все это дерьмо к нам в комнату. Как ты считаешь, что ты будешь делать с тридцатью пятью полотенцами?
Единственный ответ, который я мог дать, был:
- Да, господин и повелитель. Извините, господин и повелитель.
Затем ночью они затеяли еще один обряд. На этот раз салаги не были связаны и глаза у нас не были закрыты. Считалось, что мы уже стали более ответственными. «Вы не стадо, чтобы вас пасли,» – вот, как они это сказали. Двое моих господинов и повелителей привели меня в кабинет около полуночи. Там было еще семеро салаг и по паре их господинов и повелителей с каждым, и нас заставили читать разные клятвы в бессмертной любви, которые мы выучили, и говорить, какие мы жалкие тупые салаги. То, что было дальше, было испытанием.
Там была свеча, и нам сказали, что каждый мальчик должен подержать руку над пламенем столько секунд, сколько он сможет вынести, чтобы доказать, какой он крутой. На это раз я был самым последним. Я совсем не боялся. Каждый мальчик выходил вперед и держал руку над пламенем. Обычно они выдерживали несколько секунд. Один мальчик все отдергивал руку и пытался сунуть ее обратно, все старался и старался преодолеть инстинктивное желание отдернуть. Никто не держал наши руки. Это был наш собственный выбор, как долго это делать.
И вот, несколько мальчиков с грустными лицами, кусая губы, уже держали свои руки обернутыми в тряпки со льдом, когда наступила моя очередь. Я вышел вперед – на меня смотрели человек двадцать ребят. Господины и повелители казались очень любопытными и внимательными. Мои собственные два господина и повелителя стояли рядом и говорили твердо:
- Ты понял? Ты готов?
- Можно мне использовать левую руку, ваше величество? – спросил я тонким голосом. – Я пишу правой рукой. У меня завтра контрольная.
- Используй ту руку, какую захочешь.
Я вытянул левую руку. Через мгновение зубы у меня начали стучать, и я начал плакать. Я не всхлипывал, но слезы лились рекой у меня из глаз. Я дрожал от боли, глядя не на пламя, а на широко открытые глаза, которые смотрели на меня. Слезы текли быстро и безмолвно.
- Хорошо. Убери, - сказал один из старших мальчиков.
Я продолжал пытаться улыбнуться.
- Я сказал, убери. Вальтер!
Мне удалось улыбнуться. Я вибрировал. Мой взгляд был застывшим. Я чувствовал запах чего-то, отдаленно напоминающего горящую шерсть.
Когда я затем осознал, что происходит, я лежал навзничь, а вокруг меня сидели на корточках четверо ребят, и моя рука, которая болела невероятно, была завернута в мокрую тряпку. Я не убрал руку от пламени. Я потерял сознание.
- Видите, - сказал я. – Я не умираю. Я просто горю.
Вскоре школьная медсестра уже осматривала волдыри на моей ладони и пальцах. Ей не понравилось то, что она увидела, поэтому они показали меня пластическому хирургу в больнице в Фримонте. Впрочем, его это не впечатлило, и он сказал, что, может, мне нужно будет сделать небольшую растяжку, если шрам слишком стянется, когда заживет.
Эта рука причинила мне много неприятностей в день лялечек. В этот день каждый из салаг получал тряпичную, довольно растрепанную куклу, и ему говорили, чтобы он обнимал ее целый день так, чтобы она была на виду, и что мы должны защищать их даже ценой своей жизни. Я вполне мог обнимать мою лялечку, но нас мучали, похищая и отнимая у нас лялечек.
Один мальчик, до которого не дошло, просто стоял и смотрел раздраженно и нетерпеливо, как они пинали его бесчувственный тряпичный талисман в живот. Когда он не прореагировал, они взяли ножницы и порезали его на куски. Остальные быстро сообразили, что делать. Полагаю, это было забавное зрелище, если у вас довольно-таки извращенное чувство юмора, видеть множество четырнадцатилетних ребят, стоящих на коленях на земле и умоляющих своих мучителей: «Пожалуйста, не надо делать больно моей лялечке! Пожалуйста, не надо делать больно моей малышке!» Мне тоже несколько раз пришлось умолять о снисхождении в течении утра. Это действовало, особенно когда какой-нибудь старший мальчик угрожал пихнуть мою лялечку в лужу на футбольном поле, а я просил его лучше пихнуть в лужу меня. Меня даже не пихнули в грязь – так хорошо я просил.
В конце дня двое старшеклассников взяли мою лялечку и забросили ее на крышу. Обычно это не составило бы мне проблемы. Крыша была всего на высоте одного этажа и там были окна, за которые я мог бы зацепиться. Но в этот день у меня была только одна рука. Когда кожа сошла с огромного волдыря, мне не очень хотелось опираться всем своим весом на левую ладонь – так что я размышлял, что же делать.
Каждый раз, когда кто-нибудь подходил, пока я пытался сообразить, как же мне ее достать, и обнаруживал, что у меня нет лялечки, конечно, я зарабатывал какой-нибудь штраф, в основном, глупый, но это меня задерживало. Я провел больше трех часов, пропустив ужин, занимаясь избавлением лялечки. Я достал ее в конце концов, не без того, чтобы использовать поврежденную руку. Во время последний части приключения за мной наблюдал еще один салага, который должен был прятаться, он не мог пойти на ужин, потому что потерял свою лялечку. Он был печальный, медлительный парень, пятнадцатилетний, по имени Клейтон. У него была смутная надежда, что его лялечка была вместе с моей, поскольку он не знал, что с ней случилось.
Там была только одна моя лялечка, обтрепанная донельзя – а впереди меня ждал спуск с одной рукой.
- Блин, ну что ж, значит так, - сказал Клейтон мрачно, - значит, мне надо будет идти туда без лялечки. Я буду единственным, у кого нет лялечки. Думаешь, они вытатуируют мне «Самый плохой папа в мире» на лбу и выпорют меня?
- Аполлонио тоже потерял свою лялечку, - сообщил я ему. – Они ее изрезали. Ты не будешь единственным, у кого нет лялечки.
Я спустился вниз с лялечкой, завернутой в мою рубашку.
- Блин, у меня вообще дела плохи. Я пожертвовал одно из кресел в гостинной, а никто даже не заметил, и я подглядывал, когда Тайлор пытался вытащить компьютер, и он уронил его.
Клейтон говорил об одном из наших заданий. На неделе, когда школа традиционно делала пожертвования в поддержку клуба мальчиков и девочек в Фримонте, салаги по обычаю должны были утащить что-нибудь из школы и пожертвовать это. Больше всего я восхищался парой салаг, которым удалось слямзить школьный обед на пути между столовой и кухней и пожертвовать его на банкет в клубе, который проводился в эту ночь. Я считал это великолепным образцом изобретательности.
Но сейчас я смотрел на Клейтона и думал о нем. Я не знал его. Возможно, я никогда раньше не разговаривал с ним – он ходил такой угрюмый – но я знал, что дела его не очень выдающиеся и, как мне казалось, ему доставались наиболее трудные моменты инициации.
- А что ты спер? – спросил меня Клейтон.
- Автобус.
- Автобус? Я думал, директор пожертвовал его? Он разрешил им его оставить?
Я скромно кивнул.
- Как же он им разрешил?
- Я послал им факс, сообщая, что он приедет, - сказал я неловко. – Из его офиса. И факсанул в покрасочную мастерскую, чтобы они его перекрасили. А потом все, что мне нужно было сделать, это отвести его туда, на расстояние трех кварталов. Я сообщил в газету тоже. Еще один факс. И в студенческую газету. К тому времени, пока он сообразил, автобус был уже на месте, перекрашенный, и внесенный в список пожертвований.
Клейтон посмеялся прежде, чем снова стать угрюмым.
- У тебя дела идут хорошо, - сказал он. – Во многом.
- Хорошо, - сказал я. Мне удавалось, тем или иным способом, вполне нормально справляться с большинством заданий. Я знал, что все еще помнят о жезле и о том, кто сколько чего выучил.
- Хочешь, помогу тебе искать? – предложил я.
- Я искал. Везде, где я только мог придумать.
- А где они ее у тебя забрали?
- В спортзале.
Мы пошли туда, но все было так, как он сказал. Я не мог придумать, где еще поискать эту штуку, где бы он еще не искал, хотя мы перевернули все мусорники в округе. Никаких лялечек. Было уже больше половины седьмого, меньше чем пол-часа до вечерней проверки.
- Знаешь, - сказал я. – Возьми мою лялечку. Это не имеет значения. Я провалю это задание, но я хорошо справлялся с другими.
Он просто уставился на меня. Мне стало стыдно, я просто онемел. Я не сказал этого еще раз.
- Ты уверен, парень? Они могут оттрепать тебя или заставить пройти через строй.
Я кивнул и протянул ему это создание.
- Просто предъяви ее. Не говори, где ты ее взял.
Он взял мою лялечку и посмотрел на нее.
- Парень, эти штуки действительно уродские.
- Не говори этого там, где они тебя могут услышать, - предупредил я.
Так что, я провалил это испытание. Меня наказали. Меня и еще двоих мальчиков, у которых не было лялечек на проверке, заперли в колокольне на ночь. Я не считал это таким уж большим испытанием. Я просто свернулся на одной из ступенек, закрываясь от ветра, и уснул.
Пару дней спустя меня остановили, не мои собственные господины и повелители, а пара старшеклассников. Старшеклассники в основном были самыми жестокими, поскольку они не отвечали за инициацию и не чувствовали, что они должны кое-когда притормаживать. Все это, я полагаю, вовсе не было так уж жестоко. Они мне сказали стоять на эстраде и швыряли в меня снежки, и они открывали мои учебники и спрашивали меня по их содержанию, приказывая мне выкрикивать ответы так громко, как я мог. Снег был мокрым, и я был облеплен снегом, который попадал в меня. Они довольно часто в меня попадали, они были меткими. Я стоял там и вопил ответы, пока они метали в меня снежки.
В моей сумке была одна из моих собственных книг, написанная моим собственным кодом. Один из четырех мальчиков, кто упражнялся со мной, достал ее и приказал читать вслух. Я читал ее, не переводя, в виде какой-то околесицы. Они выли в негодовании.
Они согнали меня вниз и приказали ползать, если я хочу получить книгу обратно. Я ползал, а они держали ее так, что я не мог ее достать, и кидали в меня снегом. Наконец они бросили мои книги. Я издавал невнятные задыхающиеся звуки.
Когда они смылись, я подполз к своим книгам и собрал их. Чернила растеклись в некоторых из моих записных книжек, потому что ручки, которыми я писал в них, не были водоустойчивыми.
Я не помню, чтобы я решил это сделать, но вместо класса я пошел под одну из лестниц и спрятался там. Я не очень хорошо спрятался. Я стал на колени на полу, бормоча строчки из словаря, которые я запомнил, согнулся над коленями и раскачивался туда-сюда.
Один из моих господинов и повелителей пришел под лестницу.
- Эй, салажище, - его звали Мэдисон. – Ты пропустил химию и латынь, а через двадцать минут будет ужин.
Я перестал раскачиваться и говорить.
- Ну же, салага, что ты делаешь? Сходишь с ума? У тебя есть работа, ты же знаешь.
Он огляделся.
- Сколько ты здесь пробыл?
Я сел и уставился прямо перед собой, пытаясь собраться, заставить свои мозги работать, хотя бы вспомнить, что я должен ему отвечать.
- Встань, - сказал он. Он взял меня за руки и потянул вверх, пока я не встал. – Время переменить одежду. Ты весь мокрый. Готов идти?
Я вызвал на лице подобие выражения.
- Господин и повелитель, - признал я.
- Что? – спросил Мэдисон.
- Господин и повелитель, - повторил я.
- Что? – он помолчал. – Знаешь, что? У тебя не все в порядке.
Я оглядел себя, автоматически, изумленный, чтобы узнать, жив я или нет.
- Нет, - сказал я. – У меня все в порядке. Я в школе.
- Мы под лестницей – и у тебя нет даже шанса добраться до спальни, а затем до столовой, когда зазвонит колокол. Пошли.
Я понял, насколько в смутном состоянии я был. Я последовал за ним, пытаясь выговорить разумные слова, которые звучали бы обычно.
- Как получилось, что ты прогулял химию и латынь, салага?
Я все еще не верил, что я пропустил так много – и что я все это время был под лестницей. Я уставился на него в непонимании.
- Мне нравится школа, господин и повелитель, - сказал я неловко. – Я никогда раньше не ходил в школу. Мне это нравится.
- Ну, вообще-то... Немножко сложно тут, но это нормально. Ни одному салаге его первый год не нравится. Никто не проходит через период салаги без того, чтобы не думать, что он больше не может, - он пожал плечами, оглядываясь на меня. – Все говорят, что это сложно.
- Но я жив, - сказал я. – Мне это нравится. Я не хочу умереть.
- Хм?! – он широко раскрыл глаза. – Лучше пошли, - посоветовал он.
Так что, как я уже говорил, мои господины и повелители знали, что я немного того.
Инцидент с записными книжками встревожил меня потому, что они были так важны для меня – и так уязвимы. Я писал истории в этих книжках. После инцидента я был очень обеспокоен, переживая, что я потеряю свои записные книжки или что их повредят как-нибудь.Я не знал, что с этим делать. У меня было такое иррациональное чувство, что я причиню вред героям, которых я создал, в книгах, если не защищу их.
Я пришел к выводу, что я или уничтожу записные книжки, или, если я заключу сделку, я как-то смогу их сохранить. Это все было иррационально. Не было никого, с кем я бы мог заключить сделку, и, возможно, я мог бы их защитить, если бы убрал их. Я решил, что, если у меня получится выучить всю программу по математике к Рождеству, я смогу сохранить свои книжки в безопасности, но если я не смогу, я должен буду уничтожить их.
После этого, конечно, каждый свободный миг бодрствования был истрачен на математику. Я поставил перед собой невозможную задачу, но я не знал, как безнадежно это было. Я не думал о часах или страницах, я просто работал неустанно над курсом.
В ноябре, недели две спустя, проходили футбольные матчи между классами. Я должен был в этом участвовать, потому что это была часть моей физкультуры. Я думаю, практически половина школы участвовала. Когда игра закончилась, я направился в спальню, чтобы переодеться, уже начиная мысленно повторять математические формулы. Меня остановили.
- Как ты думаешь, куда ты направляешься?
- В спальню, ваше величество.
- Сегодня пойдешь в душ здесь, внизу.
Один из моих господинов и повелителей подошел ко мне и показал, где в подвале под спортзалом находятся раздевалки. Там было около сотни мальчиков, переодевающихся перед железными шкафчиками, и эхо от шума воды, бьющей по кафелю, доносилось из соседнего помещения. Мои господины и повелители потолкнули меня к шкафчику справа.
- Здесь мы переоденемся. Будь рядом, - сказал мне Элвин. – Лучше тебе быть рядом, такому салажке, как ты. Мы – твоя единственная защита. Если они только увидят, что ты здесь один, они все на тебя наедут.
Я напряженно смотрел на него.
- Раздевайся и пошли в душ, - посоветовал Мэдисон.
Я снял форму. Там был полочки для того, чтобы складывать разные части экипировки или грязные вещи. Я уже был полу-голым среди мальчиков и раньше, особенно среди моих господинов и повелителей, но быть голым среди такого количества голых людей – от этого у меня было странное ощущение внизу живота. Они разговаривали и хлопали дверями, входили и выходили. Кто-то смеялся, кто-то молчал, а некоторые просто стояли лицом к серым металлическим шкафчикам.
Когда мы трое разделись, не говоря ни слова, они пустили меня идти в душ впереди них. Я пошел вперед. Голубой пар подымался от широкого дверного проема, где не было ни занавесок, ни дверей. Я не бросал Мэдисона и Элвина, но когда я подошел к этому большому проему, их не было.
Я оглянулся вокруг, ища их. Я не удивился, что их не было. Мне показалось, что так и должно было случиться.
- Ты!.. Салага. Ты салага. Где твои господины и повелители?
Голос донесся издалека из душевой, сквозь весь шум воды, между сияющими мокрыми спинами и животами мальчиков. Там было несколько мальчиков, достаточно больших, чтобы я понял, что это – великие и могучие. Один мальчик, или мужчина, больше других, стоял в центре этой группы и звал меня.
Я повернулся к нему лицом.
- Иди сюда. Да. Вот так. Подойди сюда.
Я пошел между стен, по которым текла вода. И когда я шел, головы поворачивались ко мне и глаза смотрели на меня.
- Погляди на это.
- Ого!
- Ух ты...
Смех.
Я почти уже подошел к высокому мужчине и его друзьям, которые стояли и ждали меня, когда еще один мальчик скользнул мне за спину. Он слегка провел рукой мне по спине.
- Что за интересненькие шрамы. И какой такой несчастный случай тебя так изукрасил?
Я остановился и повернулся к нему.
Он встретил мой взгляд.
- Иди, давай, к ним.
Он снова толкнул меня лицом вперед.
Я узнал того мальчика, что звал меня, он был уже мужчина, ему было девятнадцать, старшеклассник, самый великий и могучий. Он был главой школы. Он стоял, слегка улыбаясь, глядя на меня с любопытством. Вода текла по одному его плечу.
- Что такой салажка, как ты, делает здесь совсем один? Разве ты не знаешь, что бывает с такими салагами, если мы их ловим?
Когда я не ответил, он улыбнулся.
- Стесняешься?
- Да, ваше величество.
- Ты тот самый салажище, который принес жезл, - прокомментировал он. – Я тебя знаю, - внезапно он сделал свой голос строгим. – Встань на колени.
Я упал на колени, подняв лицо вверх. Теперь мое лицо было почти на уровне его паха. Я продолжал смотреть ему в лицо.
- Кто ты? – пролаял он.
Ожидаемая формула не выходила у меня. Сотни раз я уже проходил через это. Нужно было отчеканить: «Я салага». Я не отчеканил. Стоя на коленях перед ним, я сказал:
- Петух.
То ли вода лилась теперь на меня и я чувствовал ее капли, то ли я мог ощущать их глаза, оставляющие следы, как от тупых ножей, на моей коже. Он был совершенно потрясен.
- Петух?!
Мои глаза не фиксировались ни на чем, видели его и не видели его, слышали людей, говорящих и двигающихся позади меня, людей, которых здесь не было.
- Я петух, - сказал я. Мой голос был пустым, высоким и напевным. – петушок, первая отсидка. У меня еще срока нет. Охране все равно, убьете вы меня или нет. Только не убивайте меня. Делайте то, что вы должны, только не засовывайте мне туда руку. Они никогда раньше этого не делали. После этого у меня там все будет так растянуто, что вам будет неинтересно со мной, - я вздрогнул и посмотрел на него. – Видишь, какой я маленький? Тебе нравится, что я такой маленький? Я могу стать еще меньше, - я свернулся в комок на гладком мокром полу.
- Подожди, что это еще за петух такой? Что ты имеешь ввиду?
- Петух – как на базаре, - сказал я. – Висит на крюке. Висит, привязанный за ноги – за то, что раздвигал ноги для всех. Я отключусь, если вы меня повесите за ноги.
- О чем он говорит?
Все они стояли и смотрели. Казалось, они наклонились ко мне, как будто я их притягивал, но они не подходили ближе.
- Мне кажется, парень напугался.
Еще кто-то засмеялся. Несколько человек смеялись – нервный смех и насмешливый смех.
- Посмотри на меня, салага.
Я посмотрел на человека, который позвал меня.
- Я просто хочу знать, что это за шрамы?
- Я не знаю, - сказал я. – Какие из них вы мне оставили?
- Какие из них я тебе оставил? – переспросил он. – Я не знал, что это мы их тебе оставили. Ты боишься, когда до тебя дотрагиваются?
- Иногда я думаю, что до меня нельзя дотронуться, - сказал я. – Как до мокрой салфетки. Твои руки пройдут прямо сквозь меня.
Он подошел ко мне так, что его голые ноги были совсем близко, за моих плечом. Он наклонился и взял меня за локти и ребра.
- Видишь? Я только дотрагиваюсь до тебя. Это вовсе не больно, когда я до тебя дотрагиваюсь.
Он прижал меня к себе. Я был наполовину повернут к нему, наполовину от него, он обнимал меня рукой за спину, а моя нога была прижала к его промежности.
- Я не заставлю тебя делать ничего, что бы причинило тебе вред.
- Все, что вы хотите со мной сделать, вы можете сделать, - сказал я. – Это не имеет значения. Я могу просто продолжать умирать.
Он отпустил меня и отступил. Я снова соскользнул на колени. Я смотрел прямо в его промежность.
- Этот ваш салага очень странный, - сказал он.
- Да знаем, - к нам подошли Мэдисон и Элвин. Они взяли меня, поставили на ноги и заставили идти. – Он вот такой делается, когда напуган.
- Мы напугали его. Он какую-то чушь нес, как будто он в тюрьме, - сказал старшеклассник. Он уходил все дальше и дальше от меня. – Откуда у него все-таки эти шрамы?
- Он нам не говорит.
- Если вы пометите мое тело, - сказал я, - все, что вы сделаете, пройдет прямо насквозь. Те же отметки остануться на моей душе. И Богу противно видеть меня, поэтому он посылает меня в ад.
- Заткнись, салага, - Элвин тянул меня за руку. – Если ты будешь нести эту чушь, они подумают, что ты псих, - Мэдисон подтолкнул меня. Они отвели меня за угол в маленькую душевую.
- Где твое мыло и вещи? Мы что, должны следить за всем?
Я закрыл глаза и стоял тихо.
- Я останусь с ним. А ты сходи за мылом, - сказал Мэдисон.
Я начинал понимать, что произошло. Я все держал глаза закрытыми, а оно происходило у меня в голове – проходило все то, во что я верил, что я видел, что действительно случилось.
Когда Элвин принес мыло и полотенце для меня, они сунули меня под душ.
- Простите, - пробормотал я. Я все еще не был уверен, собирались ли они пустить меня по кругу, но я понял, что сейчас они этого не делали – и что я наболтал чепухи.
Они помылись, оставаясь возле меня, все время приглядывая за мной искоса. Они не говорили об этом. У них были осторожные механические улыбки. Я опозорил себя и не справился со своим ужасом. Я смотрел на них, желая забрать обратно все, что я сказал. Я знал, что то, что я был неудачником, отражалось на них, что они хотели, чтобы я хорошо проявлял себя, потому что я был их салагой. Я уже извинился. Я не мог сказать ничего другого, что не было бы повторением.
Они не отходили от меня больше, чем на метр, пока мы не вышли из здания спортзала. У Элвина были занятия, а Мэдисон остался со мной и отвел меня обратно в спальню. Я знал, что сейчас было время уроков и уже начинал чувствовать необходимость заняться своей матматикой. Но он не напомнил мне взять мои книги и идти в класс, он приказал мне принести пару чашек кофе.
Когда я принес их, он посадил меня перед собой.
- Послушай, салага, парень, что ты делаешь, когда тебе становится сложно?
Я посмотрел на него без выражения.
- Мне следует учиться старательнее, господин и повелитель.
- Нет, нет, я не это имею ввиду. Я имею ввиду, иногда... - он заколебался. – Ты как бы ломаешься. Как сегодня. Иногда, когда все на тебя сваливается, - он пристально посмотрел на меня.
Я опустил глаза от стыда.
- Простите. Я попытаюсь не говорить, господин и повелитель.
- Так вот, что ты делаешь, когда вся эта ерунда лезет тебе в голову? Пытаешься не говорить?
Я кивнул.
- Простите, господин и повелитель. Я попытаюсь быть внимательнее. Не говорить так.
- Угу, ладно. Ты говорил, ты не будешь больше класть апельсины в мой шкафчик – а потом набил мои ботинки изюмом и орехами. Я имею ввиду, ты ничего не можешь сделать, когда это лезет из тебя. Ты пытаешься, правильно?
Я просто снова кивнул.
- Салажонок, что твои родители обо всем этом думают?
- Они не знают, господин и повелитель.
- Ну, а хоть кому-нибудь ты говорил? Что тебе здесь сложно? Так сложно, что ты хочешь вернуться домой?
Я смотрел на него, вытарашившись.
- Я хочу быть здесь. Мне нравится школа. Я никогда нигде не хотел быть так, как здесь, - я вспомнил фразу, которая от меня требовалась. – Господин и повелитель, - добавил я.
- Так дело не в том, что сложно? Тебе кажется, что инициация – это сложно?
- Иногда, господин и повелитель.
- Послушай. Это сложно. Это и задумано так, чтобы это было сложно. Но это также задумано, чтобы ты мог это пережить. Ты сможешь пройти через это и стать сильнее. Сможешь научиться выглядеть, как дерьмо – и все же продолжать двигаться вперед, вместе с другими салагами. Ну, знаешь, все эта фигня. А потом ты будешь горд, что ты прошел через все это. Это уже почти закончилось. Больше, чем наполовину. Ты знаешь это? Чуть больше месяца – и у нас будут каникулы на Рождество.
Он ожидал реакции и когда не дождался, продолжил, заставив свой голос звучать мягче.
- Знаешь, ты же все делаешь о’кэй. Ты действительно справляешься со всеми испытаниями, кроме когда ты потерял свою лялечку, - он засмеялся. – Я никогда и вполовину так хорошо не справлялся. И все время учишься, - он остановился.
- Тебе не нужно так пугаться. Никто тебе не сделает больно. Ты об этом думаешь? Тебе не нужно так сильно стараться. Если будет уж слишком, скажи мне. Скажи любому из нас. Если ты напуган, зови на помощь. Скажи нам. Ты мой салага. Понимаешь? Это значит, что я тебя защищаю. Это моя работа – чтобы ты прошел через все испытания. И чтобы тебе никто не причинил настоящего вреда, пока ты проходишь инициацию.
- Но перестань болтать чушь, о’кэй? – продолжил он. – Насколько ты можешь. У тебя все идет великолепно. Не позволяй, чтобы из-за этой чуши ты выглядел плохо. Если ты хочешь спрятаться, приходи в спальню и скажи. Попроси меня пойти с тобой куда-нибудь, если ты напуган.
Я не говорил ничего, пока он говорил со мной, останавливаясь и делая паузы, чтобы услышать реакцию, и снова продолжая. Я сделал внимательное лицо и мигал нервно, заставляя себя смотреть на него. Его слова, однако, произвели на меня странное впечатление. Я криво и неуверенно улыбнулся.
Следующий месяц для меня не был сложным. В принципе, я едва замечал, что происходит. Я работал над математикой неустанно. Когда я открывал глаза, я немедленно начинал думать о математике. Я вставал в пять утра и лежал на кафельном полу в душевой, катаясь из стороны в сторону и брыкаясь – и я работал. На некоторых из уроков я сидел с двумя книгами перед собой, работая над математикой и затем переключаясь, чтобы быстро записать классную работу и снова переключиться на математику. Я брал учебник с собой в постель.
Двадцатое декабря было последним днем занятий. Это было практически только пол-дня. Я спустился в Норрис Холл после того, как я закончил свои утренние обязанности в спальне, и опустился на колени перед большим серым камином. Кто-то уже зажег огонь. В снежные рождественские вечера они любили, когда в очаге горел золотой блестящий огонь. На коленях у меня были мои записные книжки. Шесть.
Я вырвал первую страницу и положил ее в огонь. Ее свернуло в черную трубочку, быстро вспыхнувшую желтым пламенем – и она исчезла. Я вырвал следующую страницу и положил тоже. Я стоял на коленях и вырывал страницу за страницей, медленно, ожидая, пока сгорит одна перед тем, как вырвать и положить следующую. Мои книжки были единственным, что я имел, что было мне дорого. Сжечь их будет означать, по крайней мере, уничтожение вчистую.
Я немножко уже вырвал из второй книжки, когда кто-то подошел к огню и прервал меня. Это был мой господин и повелитель, Мэдисон.
- Что ты делаешь?
- Жгу мои записные книжки, господин и повелитель.
- Эти книжки? Я думал, они тебе так дороги! Зачем?
Я не поворачивался, чтобы посмотреть на него.
- Потому что я провалил математику, господин и повелитель.
- Ты их жжешь потому, что провалил математику? Но это же не книги по математике. Ты имеешь ввиду, как наказание? Наказание за то, что ты провалил математику?
Я кивнул, вырвал еще одну страницу и бросил ее в огонь.
- Кто сказал тебе это сделать? Не твои же драгоценные книжки? – он был в замешательстве, а я не знал, как объяснить. Я не сказал ему.
- Кто мог бы заставить тебя сделать это?
- Хитклиф, - сказал я тихо.
Он понял ссылку, хотя это тоже было из области несоответствия. Он забрал книги у меня с коленей. Теперь я смотрел на него широкими от ужаса, освещенными огнем глазами.
- Гедда Габлер, - сказал я.
- О нет, ты не должен этого делать, - сказал он. Он держал пять книжек у себя на коленях. – Мне кажется, это неправильно. Ну, провалил ты математику. Но и после рождества будет жизнь, - он встал с моими книгами. – Не пытайся это сделать, салага. Ты не должен быть здесь сейчас, вообще. Оставь эти книжки мне и иди в столовую, понятно?
Я кивнул, или скорее, вздрогнул. Он встал и поднял меня на ноги.
- Ты что, не в себе? – он тряхнул меня. – Мы тебе говорили. Скажи нам, если у тебя проблема. Мы ее исправим. А теперь, не отвечай, если ты собираешься сказать глупость. Пойдем лучше завтракать.
Он забрал меня из Норрис Холла, держа книжки под мышкой, и повел меня в столовую.
- О’кэй! Так, салага. Что ты будешь делать дома на Рождество?
- Я не еду домой на Рождество, господин и повелитель.
- Не едешь домой? – он сбился с шага. – Почему, что ты будешь делать?
- Я останусь в школе, господин и повелитель.
- Это не смешно... - сказал он. – Жалко. Почему ты не можешь поехать домой на Рождество и повидаться со своими?
- Моя мать путешествует.
- О, ого. И все, что они придумали для тебя – чтобы ты остался в школе?
- Да, господин и повелитель.
- Ну это уже совсем! После твоего первого семестра? Думаю, ты до невозможности хочешь отсюда убраться. Я имею ввиду, даже несмотря на то, что ты сказал, тебе нравится школа. Что ты тут будешь делать?
- Я не спрашивал.
- И они никуда тебя не могут послать?
- Я не спрашивал.
Он отвел меня в столовую и оставил меня. Там было шумно. Мальчики ликовали, радостные, что больше нет занятий, ожидая с нетерпением свои поездки домой. Они орали через комнату. Похоже было, что сейчас они начнут перебрасываться едой. Я набил карманы едой и ускользнул обратно в спальню.
Позднее в тот же день Мэдисон нашел меня. Я сидел на ступеньках со словарем на коленях.
- Привет, салага, - он сел рядом со мной. – Я говорил с математиком, - он посмотрел на меня с любопытством.
- Да, господин и повелитель.
- Почему ты сказал, что ты провалил математику?
Я только мигнул.
- Ты не провалил математику. Он сказал мне, что ты прошел весь учебник. Ты начал вторую ступень. Почему ты сказал, что ты ее провалил?
- Я не закончил, - сказал я тихо.
- Ты обогнал всех по математике и ты называешь это провалом? – он повысил голос.
- Простите, господин и повелитель, - сказал я.
- Салага? – сказал Мэдисон. – На Рождество... Хочешь поехать ко мне на Рождество? Мои не возражают, если я кого-нибудь с собой привожу. Хочешь? Мне просто не нравится, что ты один тут застрянешь в школе.
- К вам домой, господин и повелитель?
- Ну да.
- Да, - сказал я.
- Хорошо, - он криво улыбнулся. – Тогда тебе нужно упаковаться, Вальтер, потому что за мной приедут сегодня.
- Салага, пожалуйста, - сказал я.
- Что?
- Салага. Или салажище, пожалуйста.
- Да не нужно все это. Если уж ты едешь ко мне домой. Мы можем бросить всю эту фигню с салагами и называть друг друга по именам. О’кэй, Вальтер?
- Я хочу быть твоим салагой, - сказал я. – Я ненавижу имя Вальтер. Я не хочу быть Вальтером, господин и повелитель.
Мэдисон уставился на меня.
- Хорошо, - сказал он наконец. – Можешь быть моим салажонищем, - он сжал руку в кулак и слегка толкнул меня в плечо. – Давай. Пошли, упакуешься.
Мы встали и я пошел с ним. Он позволил мне идти с ним и оставаться рядом с ним. Он сказал мне принести чемодан. Я вышел с ним во двор, когда он пошел попрощаться. Старшие мальчики кричали, смеялись и боролись, а я стоял возле двух чемоданов. Снежки взвивались в воздух и взрывались, ударяясь о красную кирпичную стену спален. Я следил за полетом белых шаров по темнеющему небу. Шел снег, крошечные серебряные снежинки падали из жидкой голубоватой темноту. Я чувствовал их на своих щеках, такие крошечные, что они даже не были холодными на моем горячем лице – и я слушал их голоса, и я слышал звуки машин, подъезжающих, чтобы забрать нас.
Конец