Автор:
Juxian Tang, перевод: Juxian Tang
Оригинальный, м/м, NC-17,
изнасилование, некрофилия
Пожалуйста, обратите внимание на
предупреждение! Комиссар Красной Армии и белогвардейский офицер - что
могло объединить их? Ничего - в жизни. Но после смерти?
ПОРУЧИК
- Есть ли среди вас офицеры?
Я прохаживался мимо них, выстроенных в ряд, пристально рассматривая их лица. Пятеро. Они вовсе не выглядели довольными. Скорее измученными. Их одежда была в беспорядке и трое из них были босиком. Возможно, их сапоги показались нашим ребятам слишком справными, чтобы не присвоить их себе. Плохо выбритые, изможденные нездоровые лица. Выражение глаз - очень напряженное. Я размышлял, что скрывалось за этим напряжением - страх? Враждебность? Один из них был ранен в плечо, может быть, его ключица была сломана. Его поддерживал другой - практически заставлял его стоять прямо.
- Красная Армия не воюет с простым народом. Наши единственные враги - это белогвардейские офицеры, упорно сопротивляющиеся Советской власти, - я продолжил свою речь. Именно я обычно имел дело с пленными. Я был комиссаром, видите ли - и вряд ли кто-нибудь мог бы справиться с этим лучше меня. - Мы не испытываем к вам ненависти. Если вы пообещаете не воевать против нас, мы вас освободим. Вы сможете вернуться к себе домой.
Мы выбили их из деревни сегодня утром. Пришли сведения, что это была часть полка, собирающаяся присоединиться к генералу Краснову на юге. Мы нанесли удар еще до рассвета - и не могу сказать, чтобы они упорно сопротивлялись. Белая гвардия отступала в смятении. Этих пятерых мы взяли в плен. В действительности, нам не нужны были пленные, особенно раненые - мы едва ли могли позаботиться о своих собственных. Единственное, что мы могли сделать - и делали - для тех, кто был безнадежен - это девять грамм милосердия. Я был за такую милость - и для наших солдат, и для их.
Я скользил глазами по их лицам. Мучительное ожидание в их глазах сменилось надеждой, когда я обещал им свободу. Я не сомневался, что они согласятся. Такие, как они всегда соглашались.
- Что ж, - сказал я. - Докажите нам, что вы готовы к сотрудничеству. Есть ли среди вас офицеры?
Долгое молчание. Я смотрел на них, не стараясь по-настоящему прочесть их взгляды. Я просто смотрел в их глаза - серые, голубые, налитые кровью, расширенные от боли, опущенные вниз... Я не повторял. Они прекрасно меня слышали.
- Что же вы делаете, а?! - внезапно один из них нарушил молчание. Так было обычно. Один всегда не выдерживал. Это был коренастый мужик с бородой, с грубыми чертами лица. Он выскочил из ряда и повернулся к остальным. Его голос был слишком громким, полным возмущения. - Разве вы не видите?! Он же просто хочет проверить нашу добрую волю! Чего вы его покрываете?
- Заткнись, ублюдок, - мрачно бросил один из мужчин. Слишком поздно. Мужик повернулся к раненому и согнулся в издевательском поклоне:
- Что, господин поручик? Струсили? А не слишком ли мы черная кость, чтобы вам с нами мешаться, ваше благородие?
- Ради Бога, заткнись, Василий! - закричал тот, что поддерживал раненого. Я посмотрел на раненого. Его лицо было холодным и без всякого выражения. Его глаза казались черными от расширенных зрачков.
- Вы поручик? - спросил я. Спустя мгновение его губы шевельнулись.
- Да.
Я выдохнул. По моему сигналу наши ребята грубо схватили его - он вздрогнул, когда они задели его плечо. Но он не мог бы упасть - они слишком крепко его держали.
Я встретился глазами с Гришей, моим названным братом. На его губах мелькнула усмешка. Он сделал едва заметный жест указательным пальцем, как будто нажимая на курок. Я покачал головой.
- Теперь вы свободны, - сказал я остальным. Они неловко задвигались. Я поманил наших ребят за мной - в избу. Они потащили офицера за собой.
Я был уже на пороге, когда услышал шум позади себя. Я резко повернулся. Двое - Василий и еще один - валялись по земле. Я взглянул на одного из наших.
- Растащите их. И, - я задумался на мгновение, - спросите, не хочет ли он присоединиться к нам.
Я вошел в горницу. До тех пор, как мы заняли это место, здесь располагался штаб белогвардейцев. Мне нравилось это место. Я сел к столу, глядя на человека передо мной, поддерживаемого двумя нашими парнями.
На нем не было мундира - только рубашка - довольно грязная и к тому же перепачканная кровью. Впрочем, его рана не слишком кровоточила.
Я смотрел на него, прищурив глаза.
- Мы обычно не оказываем милость офицерам, - сказал я. - Но если вы нам скажете, где ваш полк собирался соединиться с казаками - у вас есть шанс.
Он продолжал молчать. Когда снаружи я слышал его голос, он был довольно хриплым, возможно, от боли. Он ровно смотрел на меня. Ему было, кажется, около тридцати; короткие темные волосы, глаза, слишком темные от боли, чтобы я мог разглядеть их настоящий цвет. Он твердо смотрел на меня и на его губах появилась короткая улыбка.
- Мы же узнаем, - сказал я. - Вы просто можете избавить нас и себя от проблем.
- Говори, ты! - Гриша бросился к нему и встряхнул его. Его лицо моментально побелело - слишком быстро, чтобы это случилось от страха. Это из-за его плеча, наверное.
- Убейте меня, - сказал он. Его голос был тихим и ровным.
- Вас убьют, - сказал я. - Но можно умереть по-разному.
- Чего ты с ним разговариваешь, Аркадий? - Гришка был возмущен. - Дай я им займусь!
Я ухмыльнулся.
- Ну конечно, ты займешься. Но чуть позже. Пусть он не думает, что мы не имеем представления о чести, - я снова взгляул на человека. - Думайте, поручик.
Я не был в действительности уверен, что он думал. В его антрацитовых глазах не было процесса сомнения. Секунды просто падали в пустоту в молчании. Я достал свой портсигар и зажег спичку. Он наблюдал за мной - я чувствовал это - словно его взгляд был материален.
Я думал, могу ли я предложить ему сигарету. Может быть. Может быть, я мог бы спросить его имя. Иногда я спрашивал. Но не сейчас. Нам нужны были сведения. И они нам нужны были срочно.
Он не передумает. Я знал это все время. На лице Гришки была знакомая бредовая улыбка - такая же, как когда он врубался с шашкой наперевес в ряды врагов. Улыбка, от которой я восхищался им с перехваченным дыханием - и ненавидел его в самой глубине моей души в то же самое время.
- Аркадий! - снова окликнул он меня. - Ну давай же!
- Вы не правы, поручик. Я дал Грише волю.
Он шагнул к человеку и схватил его за рубашку обеими руками. Ткань треснула, открывая его грудь. Он в первый раз немного сопротивлялся и на его лице появилось что-то вроде оскорбленного выражения.
Его кожа была очень белой. Он был слишком худой - жизнь в отступлениях, возможно, тяжело сказывалась на них на всех - его живот проваливался под грудной клеткой. Я обнаружил, что смотрю неотрывно на завитки темных волос на его груди вокруг плоских коричневатых сосков.
На шнурке на его шее был крестик - маленький, золотистый и голубой, совсем как мой собственный крест, когда я его носил.
Он был ранен прямо под левую ключицу - круглая дырочка, лениво пульсирующая кровью. Его грудь тоже была испачкана в крови - но не слишком, большая часть впиталась в рубашку.
Гришка, ухмыляясь, потыкал большим пальцем в рану. Человек стремительно побледнел. Когда давление возрасло, он издал короткий стон.
- Чуешь? - Гришка хихикнул. - Будешь говорить?
Я видел, как поручик сжал зубы между пересохших губ, качая головой.
Гришка отступил и выглянул из избы. Он с кем-то переговорил - и когда вернулся, в его руке я увидел шомпол. Он бубнил что-то под нос, что-то вроде "Сейчас получишь, сука..." Я не уверен, знал ли человек, что он собирается сделать. Его лицо стало закрытым, далеким, когда Гриша поднес эту штуковину к его глазам.
- Тебе это не понравится, - сказал он, ударив его шомполом плашмя по ране. Поручик с шумом втянул воздух. Он молчал.
- Белогвардейская блядь, - Гриша сплюнул и пихнул шомпол в его рану. Человек забился в судороге. Его голова откинулась назад и я увидел, как двигается его горло, когда он издал этот низкий мучительный стон. Он содрогнулся снова, когда Гриша повернул шомпол - уже почти на грани обморока. Он ослаб в руках, которые держали его.
- Нет, ваше благородие, - Гиша ухмыльнулся, - ты так легко не отделаешься.
Он схватил человека за волосы и поднял его голову. Глаза у поручика закатились, одни только белки были видны. Гришка ударил его по лицу небрежно - справа-слева, справа-слева - пока он не сделал короткий хриплый вдох и не зашевелился.
Его глаза были чернильными озерами, плескающимися болью.
- Не передумал? - спросил Гришка. - Получишь еще.
* * *
Он не только ничего не сказал нам. Он вообще с нами не говорил. Что ж, он издавал звуки, когда они били его - с трудом, словно, он не хотел поддаваться нам. Я наблюдал за ними, куря сигареты, гася их о столешницу, одну за другой. Почему-то я чувствовал, что все это было бесполезно. Но что бы они подумали обо мне, если бы я сказал это?
- Говори, паскуда! - закричал Гришка, дергая его за рубашку. Двое остальных двинулись за Гришкой, таща офицера туда, где мой названный брат хотел его видеть - к дверям.
- Говори! - продолжал орать Гришка. Он схватил человека за руку и распрямил его пальцы. - Какая мягкая ладонь, - его голос стал издевательским. - Сразу видно, никогда не работал! А пальчики! И не жалко тебе их?
- О, Боже... - прошептал человек - я увидел, как его зубы впиваются в нижнюю губу. Гриша сунул его пальцы между дверью и косяком и захлопнул дверь.
Его крик был душераздирающим. Они отпустили его. Он упал на колени. Его вырвало желчью. Его голова свисала на грудь, волосы в беспорядке закрывали лицо.
Когда дверь отворили, его рука выскользнула. Он согнул ее под себя, прижал к животу, словно пытаясь спрятать ее от нас. Тонкий стонущий звук срывался с его губ - он не мог его контролировать и, возможно, не замечал.
- Что? - спросил Гришка. - Больно?
Он пнул его. Я не знаю, попал ли он ему по руке. Человек вскрикнул - полу-стон, полу-вздох.
Гришка повернулся ко мне.
- Ну что? Думаешь, заговорит?
Я слабо взмахнул рукой.
- Продолжай.
Пожав плечами, Гришка подошел к печи. Рядом с нею была кочерга. Он взял ее, открыл заслонку и положил кочергу на тлеющие угли.
Они снова держали человека прямо. Я смотрел на него - его ноги подламывались. Его рот казался теперь слабым, с кровавой пеной, выступившей на губах. Он делал мелкие, короткие вздохи, похожие на всхлипывания. Да, он всхлипывал. В этом он сдался нам. Но он не говорил.
Волосы на его висках взмокли от пота и были спутаны. Я попытался встретить его глаза и не смог. Он не смотрел на меня. Он вообще никуда не смотрел.
Гриша достал кочергу из печи, используя тряпку. Конец кочерги был красным. Человек обмочился, когда увидел ее в руках Гришки, приближающегося к нему. Ребята, которые держали его, засмеялись. Почему он не говорит, ругался я про себя. Это уже слишком для него. Его тело предало его.
Я знал, что он ненавидит нас. Но его ненависть не была такой же, как та, что мы чувствовали к нему. Наша находила выход - его была глубоко похоронена. Его ненависть была сопротивлением, которое мы не могли сломить. Сначала его глаза были сосредоточены на алом конце кочерги, скользящем над его грудью - затем он опустил веки усилием воли.
Гришка двигал кочергу вблизи от его кожи, давая ему почувствовать жар. Его глаза оставались зажмуренными. Было ли ему легче не знать, где раскаленное железо коснется его?
Мой рот пересох. Я не знаю, от сигарет ли, которые я выкурил. Я боролся с тошнотой. Мне хотелось отвернуться - но в то же самое время я знал, что буду смотреть постоянно; не только потому, что я был комиссаром, не только.
Следующие пол-часа Гришка использовал кочергу - нагревал ее снова и прижимал. Воздух в избе стал густым от запаха жженого тела. Даже когда человек молчал, я все же слышал его хриплые, полузадушенные крики. Они отливали его водой, когда он терял сознание.
Через некотрое время Гриша спросил меня, нужно ли делать это с ним ниже пояса.
- Уж конечно, - сказал я.
Человек ничего не сказал. К концу даже наши ребята начали сомневаться, знает ли он. Я знал, что он знает. И заметьте, он же никогда не утверждал, что он не знает - ни разу. Я думал, может быть, он попытается - я бы поверил ему, возможно. Я не знаю.
- Оставьте, - сказал я наконец.
Гриша поднялся. Поручик не шевелился на полу. Он был жив - но в нем уже не осталось почти ничего человеческого. Я снова подумал о том, что убивать бывает милосердным - и он этого заслуживал, даже если он был нашим врагом. А он был нашим врагом.
Я пошел к двери. Мне здесь больше нечего было делать - и здесь было так душно. Я не мог дождаться, когда же я окажусь снаружи, глотну немного воздуха. Я сделал знак Грише. Не здесь, конечно - я не хотел, чтобы здесь была еще кровь, видите ли, я собирался жить в этой избе.
- Эй, - в глазах Гришки мелькнула мысль. - Если он тебе больше не нужен, я думал, мы сможем...
- Как хотите, - я махнул рукой. Они тоже устали, они заслуживали немного развлечения. И это не было чем-то необычным - хотя по большей части для этого были девки и бабы.
Я вышел. День был в разгаре, яркий и жгуче-прохладный день в конце сентября, весь золотой и голубоватый. Я пошел к утесу по узкой дорожке среди больших увядающих лопухов.
Особая красота этих донских станиц снова и снова потрясала меня. Я слушал шорох крохотных волн подо мной - звук, который заглушал все остальные, если сконцентрироваться на нем. Да, еще кричал скот и лопотали гуси неподалеку... Не было детского смеха. Но, конечно, сейчас было не время для детей смеяться, не с нашим отрядом, вступившим в станицу утром.
Я не слышал почти ничего из дома.
Единственный посторонний звук, диссонировавший с остальными, был от лопат селян, копающих могилу для мертвых тел. Мы приказали им сделать это на краю местечка - одну на всех. Землю не стоило переводить на это.
Я слушал лопаты и смотрел, как моя тень скользит по земле под лучами заходящего солнца, пока позади меня не раздались шаги.
- Аркаша, - ко мне спешил Гришка. Я последовал за ним к избе. Я поморщился - я больше не хотел иметь с этим дела. Но он был моим братом и он думал, я должен быть там.
Как только я вошел, я понял, что горницу все равно надо будет приводить в порядок. Там вовсе не было воздуха. Несколько наших ребят были там, стоя над человеком на полу.
Он лежал на боку, свернувшись в комок, с подтянутыми к груди коленями - не напряженный, скорее вялый. Я мог бы сомневаться, что он жив - если бы не кровь, медленной тонкой струйкой вытекавшая из него. Он лежал в луже своей крови, его штаны были опущены до лодыжек. Теперь он казался таким маленьким - как ребенок.
И в нем больше не было сопротивления. Не было ненависти.
- Больше никто не хочет? - сказал я. Они покачали головами. - Тогда избавьтесь от него, - я пожал плечами.
- Закопать его! - один из парней воскликнул со злорадным выражением.
- Конечно, - сказал Гриша, - я его прикончу.
Он направил дуло револьвера на человека. Он никогда не закрывал свое лицо от возможного всплеска крови и мозгов - еще одна вещь в нем, которая увлекала меня и от которой меня тошнило.
- Нет, - сказал парень. - Прямо так. Закопать его живьем!
Кто-то неуверенно рассмеялся.
- Здорово! - Гришка расслабился.
- Оденьте его, - я махнул рукой.
Они дернули его, встряхнули, натянули на него штаны и потащили из избы. Я следовал за ними без любопытства. Не то, чтобы я хотел смотреть на это. Я просто думал, что это было бы правильно. Я начал с ним - и все должно было закончиться.
Они уже укладывали тела в яму. Я первым подошел туда - они не могли идти так быстро, таща его - а он вообще не шел - его ноги безжизненно волоклись по земле. На фоне яркого заката он уже выглядел, как мертвец. Он не пытался поднять голову.
Но когда они остановились, он открыл глаза. Я увидел, как они расширились, когда он увидел тела своих товарищей, с которыми он был захвачен. Василий тоже был здесь, помогая с захоронением.
- Поцелуй их на прощание, ваша честь, - Гриша ухмыльнулся и подтолкнул его к краю ямы.
Вот тогда он начал сопротивляться. Не знаю, слышал ли он те слова в избе или он понял их значение только сейчас - но он заметался в их руках, упираясь ногами в землю. Его голос был слабым и разбитым, когда он повторял:
- Нет, пожалуйста, нет! О, Боже!
- Бога нет, поручик, - сказал Гриша.
Они толкнули его вниз и, когда он упал, он уже не мог снова встать, только не в этом месиве трупов. Селяне взяли лопаты и скинули первые комья земли поверх тел.
Он смотрел на нас из ямы, такими черными глазами, что в них не было выражения. Его губы шевелились - как будто он молился.
* * *
Ночь была ледяной - как всегда после этих ярких безоблачных дней. Я стоял у окна в темной комнате - я не оставил свет зажженным, я не хотел, чтобы меня беспокоили. Они будут думать, что я сплю - и Гриша никогда не даст им побеспокоить меня.
Лунного света было достаточно.
Снаружи доносился шум и смех наших ребят. Селяне предоставили им достаточно самогона и еды, чтобы они чувствовали себя удовлетворенными. Чаще всего я слышал голос Гриши - веселый, рассыпающий проклятия.
Я знал, что они слишком погружены в себя, чтобы заметить меня. Я мог сделать это. И чем больше я думал об этом, тем более манкой становилась идея. Не просто манкой - единственно возможной.
Я пошел к двери и толкнул ее - она открылась без скрипа. Если я буду осторожен, я смогу спуститься к дверям без шума - и я спустился. Я был просто тенью, скользящей мимо избы, где праздновали наши ребята.
Кто-то оставил лопату у плетня. Ее ручка четко обрисовывалась в дорожке лунного света - и когда я взял ее, все было решено. Как если бы реальный вес лопаты, которую я взял, снял вес с моих плеч - и я пошле легче и быстрее, согреваясь в прохладном воздухе ночи.
Место, где мы похоронили их, было огромным пятном без травы на краю поля. Если бы это была могила на одного, мы, возможно, вытоптали бы ее лошадями - но при яме такого размера это было бессмысленно.
Я вонзил лезвие лопаты в мягкую влажную землю. Звук был резким и оглушительным. Но когда я продолжил делать это, я привык - и мне даже начало нравиться. Этот звук был ближе, чем лай собак в станице или пьяные крики наших ребят. Я копал и копал.
Когда лопата уткнулась во что-то, я отложил ее и начал копать руками. Не знаю, зачем. В действительности не имело значения, если бы я задел его тело лезвием.
После того, как я почти освободил одного из них от земли, я увидел, что это не он. Казалось, они лежали не так, как мы положили их - но я не мог бы поклясться - я просто не помнил точно. А затем я нашел его.
Когда я почти очистил его от земли, меня поразила мысль - что я касался его в первый раз. Его тело обжигало мои руки своей холодностью. Но оно не было застывшим - оно было томным. Когда я попытался вытащить его, я понял, что он был слишком тяжелым.
Он был сложен примерно так же, как я - но теперь его вес был непреодолимым. Я толкал и тянул его - и он упал назад, и я упал на колени.
Я начал приходить в отчаяние. Мне уже было так жарко, что я дышал открытым ртом, пот покрывал мое тело тонкой пленкой. Я упер его о край ямы наконец и, став на колени над ним, вытащил его. Когда я его вытащил, я упал рядом с ним, обессиленный.
Его холодность была такой приятной! Он лежал навзничь - как я и оставил его - и я ощущал его плечо под моей щекой, испачканную рубашку, скрывающую его тело, одновременно твердое и гибкое. Не то плечо, куда он был ранен - другое. Но даже и так - это не имело значения. Ему больше не было плохо.
Я слегка коснулся его тела ладонью. Он все еще был в земле. Она собралась в его одежде. Там, где рубашка была распахнута, его кожа была тоже испачкана. Он где-то потерял свой крестик.
Я сел над ним и начал отряхивать его от земли. Его голова вяло откинулась назад, его темные волосы почти сливались по цвету с землей. Его веки были опущены - два идеальных полукруга, очерченных длинными темными ресницами. Его ресницы были такими мягкими под кончиками моих пальцев; такими потрясающе мягкими, что я попробовал их губами. Словно коснулся стебелька ковыля.
На его лице не было муки. Я вспомнил, как его вены надувались на висках, когда он пытался не кричать. А теперь он был таким спокойным. Таким мягким и нежным. Его виски были такими гладкими, и его лоб, и его скулы - но щетина на его щеках и подбородке была ошеломляюще жесткой. Она казалась темной тенью на его белом лице.
Я потер мои ладони по жесткости его щетины, вспоминая, как я думал, как это будет ощущаться, когда я впервые увидел его. Я мог бы, возможно, взять его лицо в мои руки даже тогда - угрожающе, чтобы напугать и смутить его. Сейчас он не был испуган или смущен. Он не возражал.
Я слегка покачал его голову в своих руках и прижал палец к его губам. Между его нежных уступчивых губ были крупинки земли. Мой собственный рот казался огненно-жгучим, когда я прижал его к его губам. Я чувствовал вкус земли на них - и почти совсем не чувствовал его собственного вкуса. Я протолкнул язык в его рот и полизал его там, острые концы его зубов, его небо, его собственный неподвижный язык. Внутри его рта было немного солено, как будто кровь таяла под мои теплым языком.
Торопливо я распахнул мою собственную рубашку и лег на него. От этой холодности перехватывало дух. Мои соски были напряженными и чувствительными и когда я прижал их к грубым шрамам в запекшейся крови на его груди, это почти причинило мне боль. Но я не отклонился. Я терся грудью об его грудь. Его грудь была изуродована всеми этими ожогами - но когда я терся о них, он не чувствовал боли.
Я прижался лицом к нему, целуя его, тыкаясь к него носом. Его голова откинулась набок, когда я отпустил его губы.
Я чувствовал, как моя промежность тесно прижата к его - и здесь ему тоже не было больно. Мой член был твердым и напряженным - но когда он вжимался в его раздробденные и обожженные гениталии, он не мог чувствовать этого, он не вздрагивал подо мной, не метался от боли. Я не причинял ему боль!
Приглаживая его волосы, я заставил его голову откинуться и поцеловал его горло. Под его подбородком оно было жеским от щетины - и гладким ниже - твердым под давлением моих губ. Но оно не шевелилось, не трепетало под моими прикосновениями. Мои губы были такими холодными после всех этих поцелуев, что когда мое дыхание вырывалось из них, он было обжигающе горячим. Я думал, как мое дыхание ощущалось бы на его ледяной коже, если бы он мог это чувствовать. Я прижимал его горло губами и дышал на него. Когда я отнял свой рот, на его коже осталась легкая голубоватая отметка от моих зубов и губ. Это означало бы, что я снова причинил ему боль - если бы он был жив - но теперь это не означало ничего. Я мог дотрагиваться до любой части его тела, не причиняя ему боли.
Я нашел его искалеченную руку наощупь. Я помнил, как она выглядит - его пальцы были сломаны и распухли до огромных размеров, уродливые из-за их лилово-фиолетового цвета. Я переплел мои пальцы с его. Я не чувствовал твердых костей в его руке - только натянутую кожу на раздробленном каркасе. Я поднес его руку ко рту. Я целовал и лизал и ласкал ее и нежно кусал кончики его пальцев - я играл с его рукой - как родители играют с руками ребенка - и хотя он не чувствовал удовольствия - он также не чувствовал боли.
Я прижался лицом к его груди. Я искал его рану языком - теперь она была круглой сухой дырочкой, вся кровь свернулась вокруг нее и была горько-соленой. Я лизал эту кровь, растапливая ее, засовывая язык в рану. Казалось, она имела металлический привкус, я не мог понять, почему.
Мой член посылал волны боли сквозь мое тело. Я взял в рот его сожженный сосок. Шрам был таким грубым, что он почти царапал внутреннюю часть моих губ. Я был ошеломлен. Я двигал пальцами по другим следам на его груди и животе. Там, где он не был поранен, его кожа была такой гладкой и тонкой, почти как у младенца. Контур его грудной клетки был таким ощутимым, твердые кости, покрытые шелковой кожей. Я сосал его уродливый сосок, мое дыхание было слишком громким, почти как всхлипывания. Я не хотел шевелиться больше, чем я уже шевелился - моим ртом и рукой - но мой член был слишком напряженной - и я инстинктивно терся низом живота об его тело. Затем я отпустил его и снова сел.
- Все в порядке, cher, - прошептал я, все еще не в состоянии расстаться в ощущением его кожи под моими ладонями, все еще гладя его. - Я сделаю это нежно, мой малыш.
Он был старше меня - мне двадцать. ему тридцать. Но сейчас он был беспомощным младенцем в моих руках - и я мог ласкать и нянчить его - и никто не мог запретить мне делать это. Он не мог запретить мне.
Я чувствовал себя таким близким к нему. Между нами не было обиды - больше не было. Он не презирал меня, никогда не ненавидел меня, никогда не отвергал меня. Я перестал быть тем, кем я был - комиссаром, коммунистом. А он перестал быть тем, кем он был. Он был просто моим любовником, вот и все.
Я рассегнул его штаны. Они промокли насквозь и собрали больше всего земли на них - тяжелые, влажные. Но когда я стянул их вниз, его живот был опалово-белым под ними. Я потрепал его пальцами. Он был мягким и провалившимся - и я лег щекой на него, чувствуя тонкий след пушка, идущий от его пупка к паху - шелковистый под моей щекой. Я играл с его лобковыми волосами - темными и вьющимися и такими мягкими - и я мог чувствовать каждый маленький волосок на кончиках моих пальцев.
Я подумал о том, как его член и яйца выглядели, когда Гриша начал работать над ними. Даже после всей той боли, через которую он прошел к тому времени, он чувствовал себя униженным, когда они стянули с него штаны. Его мягкий пенис был слегка розовым, только на оттенок темнее, чем белизна его тела. И когда я увидел смуглую руку Гришки на нем, мне захотелось оттолкнуть эту руку. У меня кружилась голова от мысли, как он будет увечить органы моего поручика - но я собирался смотреть на это.
Теперь его половые органы были искалечены - словно обломки кораблекрушения. Я взял их в рот - сначала его член, затем каждое из его яиц. Такое странное ощущение это было! Не то, чтобы я когда-нибудь держал чьи-то яйца во рту... Я сосал их, ощущая горечь и соль, тонкие вьющиеся волоски на них, прилипающие к моему языку. Что-то болезненно сокращалось в моей груди. Я почти плакал.
Затем я расстегнул свои собственные штаны и вынул мой член. К тому времени он казался единственной частью меня, что была горячей. Но он был обжигающе горяч - темный от крови, болезненно твердый, распухший. Из него текла предсеменная жидкость, крохотные капельки, падающие на темные волосы в его промежности.
- Милый, - прошептал я, - я не буду делать это всухую. Не будет больно. Я буду ласков с тобой.
Он не двигался подо мной. Он не прикрывал свое отверстие, не защищал свои внутренности от моего вторжения. Мне не нужно было бороться с ним, одолевать его. Он отдавался мне нежно и без сопротивления. Это спокойствие в нем было таким прекрасным. Без ненависти. Без страха. Я входил и он принимал меня.
Корка крови на его отверстии резала головку моего члена. Я вздрогнул, сотрясаясь от боли. Но это была не его вина, не его - моего славного любовника - и когда я вошел, корка сломалась и раскрошилась - и мне стало легче переносить это - и вскоре я вообще забыл об этом. Что еще могло иметь значение - кроме этого абсолютного восторга от того, что я был в его гибком холодном теле. Неподвижные, уступчивые стенки его прямой кишки обхватывали мое копье плотно и надежно, едва позволяя мне двигаться, когда я вытаскивал его - но открываясь снова, когда я возвращался. Он не возражал против любого ритма, который я выбирал, любого темпа, которого я собирался достичь. Я не мог сделать ему больно - ему не было больно ни от чего.
Я двигал его тело, нанося удары. Его руки мотались по земле, одна - пораненная - расслабленная, другая - сжатая в кулак. Его голова перекатывалась из стороны в сторону, когда я увеличил скорость. Я выдыхал:
- Мой petit fleur, мой прелестный...
Толчки требовали от меня столько сил. Мне был жарко, я истекал потом - и мой пот высыхал под холодным ночным ветром. Я ловил воздух открытым ртом. Амплитуда моих толчков была невероятной. Я бы не поверил, что кто-то еще мог бы выдержать такую безумную скачку. Но он принимал все - так славно, с такой любовью. Я вонзил пальцы в его бедра, подтягивая его ближе ко мне - еще ближе, пока мои яйца не начали расплющиваться о его промежность при каждом ударе - но еще ближе - пока горячая струя не вырвалась из меня в его смертельно-холодную прямую кишку - жидкость, казавшаяся кипящей вокруг моего обвисающего члена, когда она вытекала наружу.
Я лежал на нем, прижавшись к его телу, и снова целовал его губы.
Я не знаю, как долго я лежал вот так. Небо все еще было черным и звездным. Последние звуки станицы замерли вдали. Я зашевелился. Порой мне было холодно - но иногда мой собственный жар, казалось, придавал немного тепла его телу. Я шевелил его тоже. Я заставлял его принимать разные положения - его руки вокруг меня, его голова на моей груди. Я баюкал его, как будто он был моим младенцем.
Пока я вертел его вот так, я обнаружил, что у него что-то было в руке. Его пальцы не разжимались для меня - единственная его часть. которая сопротивлялась - и я старался и старался, ломая ногти, оставляя следы на его руке - пока не открыл ее - и там был его крестик. Я подумал, что он порвал шнурок, когда задыхался.
Потом я положил его набок - так, как я видел его в избе - как будто он был усталым ребенком, которому причинили боль, его колени подтянуты к груди, его искалеченный зад открыт. Теперь я мог сделать то, что мне хотелось тогда. Я свернулся позади него, мое тело повторяло его положение, и обнял его и подтянул его к моей груди, и мои колени прижались в его коленям. И мой мягкий член касался его разрушенного отверстия - и я мог думать, что ему не было больно - что я успокаивал его боль вместо этого.
* * *
Что я почувствовал сначала? Трепет? Дрожь выдоха? Я держал его так крепко, что он двигался с моим дыханием. Но это не было моим движением. Это взрагивала его грудь.
Меня окатило холодом. Я все еще держал его, неподвижного, бездыханного - а затем, когда я уже почти перестал ждать, он снова вздохнул. Он зашевелился. Его рука вздрогнула и его грудь поднялась.
Я отскочил от него. Я бросил его, отполз от него на коленях. Его тело развернулось, он упал на спину, его руки раскинулись ладонями вверх. Он пытался дышать! Оо, Боже, Иисусе, о, Матерь Божья! Его веки трепетали! Он вертел головой из стороны в сторону.
Он издал хриплый стон. Его грудь вздымалась в жестокой судороге. Звук, похожий на мокрый кашель, вырвался у него - и я увидел черную жидкость, вытекающую из его рта. Она покрыла его подбородок грязной пленкой. Он снова застонал.
Дыхание было пыткой для него. Его вдохи и выдохи звучали беспорядочно. Он метался на земле, царапая грудь ногтями.
Я вскочил. Я окаменел. Отвращение заливало меня тошнотворными волнами. Он был жив! Жив! Он выжил!
Голова у меня кружилась. Вот он, у моих ног, мой враг, которого я столь нежно обнимал - он предал меня! Он обманул меня, провел меня, он сломал меня, лишил меня разума! Проклятая блядь! Я ненавидел его! Как я его ненавидел!
Его стоны были душераздирающими. Не контролируя себя, он показывал, как сильно он страдал. И как мерзко было его страдание! Его вырвало кровью и чем-то вроде черных сгустков. Он выглядел, как омерзительное насекомое, переломанное и беспомощное, ежащееся на земле. Он, который был так спокоен и гибок в моих руках всего минуты назад! Почему он не захотел оставаться спокойным?!
Я больше не желал смотреть на него. Это причиняло боль моим глазам. Мне было больно внутри. Я шагнул к нему. И в этот момент его глаза открылись. Две черные дыры на белизне его лица - как две пулевые раны. Но он смотрел на меня. Я думаю, он видел меня.
Я толкнул его в яму снова. Я зажмурил глаза и схватил лопату и с закрытыми глазами я набрал земли и скинул ее вниз. Я не мог закрыть уши - но через некоторое время больше нечего было слышать. И через некоторое время я смог работать с открытыми глазами. Я заровнял это место. Почему-то оно выглядело не так, как раньше, но я не думаю, что кто-нибудь заметил бы.
Несколько минут я стоял над ним, все еще с лопатой в руках, и затем я понял, что я все время держал его крестик. Он был в моей ладони, глубоко втиснутый в мою влажную кожу - он прилип там, оставив кровавые следы своими углами. Я застыл.
- Не надо... - когда я начал, мой голос звучал нечеловечески для меня. Я кашлянул. - Не надо беспокоиться. Я оставлю его тебе.
Я положил его в мягкую землю передо мной и прикопал его. Золотисто-голубой крестик утонул - как будто в зыбучем песке - и я понял, что даже если бы я хотел достать его, я не смог бы его найти.
Никто не видел меня, когда я вернулся в избу.
* * *
Наш отряд потерпел сокрушительное поражение два месяца спустя. В этой стычке Гришка был убит. Василий вернулся в свою деревню и быстро разбогател. Насколько я знаю, его раскулачили и сослали в Сибирь в начале 30-х. А я... Когда я выслушивал свой смертный приговор в камере на Лубянке в 37-ом, я думал только об одной вещи. Что конец моей жизни будет означать также конец моих снов - потому что каждую ночь я просыпался, чувствуя крупинки земли под моими ногтями.
Конец