«Наверное, ты будешь смеяться…
Бесспорно, это ведь так глупо. То, что я решил написать тебе письмо. Я – ТЕБЕ. Глупо, даже не потому, что мы видимся десять раз на дню. Не потому, что и ты, и я уже давно вышли из того возраста, когда, чтобы объясниться о сокровенном, пишут друг другу письма. Давно… лет тридцать-сорок назад уже. Глупо даже не потому, что ты – мой командир, мой вождь и мой бог, а я – твоя правая рука. В конце концов, я мог бы… нет, мне даже следовало бы все доложить тебе… Пусть даже не доложить - рассказать, или ты зря зовешь меня другом? Зовешь меня другом, впиваясь черным тычинками своим зрачков в мою душу…
Я никогда не предал бы тебя. Ты это знаешь. Знаешь, лучше, чем кто бы то ни было.
Мне было всего 25, когда я попал в твой экипаж. Самовыродок, как шептались у меня за спиной. Но ты улыбнулся, посмотрев на меня. Улыбнулся своей мудрой и жизнерадостной улыбкой, и я сам отдал тебе душу. Я служил с тобой и служил тебе, мой Командоре. Ты был моей Родиной. Ты моя единственная Родина и по сей день.
И когда случился весь этот скандал с Алехандро… Алехандро, моим младшим братом и единственным родственником по крови. Алехандро, который был совсем малышом, когда под Бафрой погибли наши родители, и неожиданно стал для меня сыном – сыном шестнадцатилетнего отца.
Не было ничего такого, чего бы я ни сделал для Алехандро. Не было ничего такого, чего бы я ни делал для него. Я так гордился им, когда он сказал, что решил пойти по моим стопам. Я так гордился им и так любил его, что оказался достаточно слеп…
И он предал нас. Штабная крыса, он продавал государственные тайны всем, кто был согласен ему платить. Дрянь. Он предал Дом, предал флот, предал все, чему я его учил. Предал МЕНЯ.
Я был потрясен тогда. Будто землю вырвали у меня из-под ног. Я плохо помню эти дни. Помню только, что меня хотели снять с поста старшего дисциплинарного офицера судна, и я не возражал, понимая, что такого пятна на нашем безродном имени как то, что поставил Алехандро, не смыть уже ничем. Понимал, что брат предателя не может отвечать за надежность экипажа, за внутреннюю безопасность. По меньшей мере, в виду прошлых заслуг и отсутствия нареканий, мне позволили взять самоотвод.
Тем более, что именно наш корабль должен был доставить арестованных по делу об утечке секретной информации к месту казни.
Я все понимал.
Но ты отказал мне в самоотводе. Не знаю уж, что ты втер жирным чинам из центрального командования, может быть просто посмотрел на них своими хищными и веселыми глазами, но я остался на корабле.
Командоре, прошло столько лет, но я до сих пор помню тепло твоей руки на моем плече. Ты поверил в меня, когда никто не верил, и сделал меня твоим навсегда.
Что было потом, ты знаешь.
Я лично присутствовал при допросах арестантов. Лично наблюдал пытки. Все двадцать восемь дней, что продолжалось дознание, я крепко держал себя в руках. В сущности, это и дознанием даже не было. Их ведь взяли с поличным, и все, что было возможно, из них уже выбили в Центре. То, что происходило на корабле, было простой разрядкой патриотически настроенного персонала. Ни ты, ни я не стали бы отказывать ребятам в праве сорвать зло на этих сволочах, так легко торговавших нашей верой и нашими жизнями.
Помню эти тени удивления в твоем неизменно смешливом взоре, когда ты смотрел на меня в то время, как у нас на глазах среди прочих насиловали Алехандро. Я был невозмутим, скажешь, нет? Возможно, я даже улыбался.
Двадцать восемь дней из положенных пятидесяти дней полета…
И на двадцать восьмую ночь я пришел к нему сам.
Но не затем, зачем ты, наверное, сейчас думаешь.
Хоть он и был прекрасен. По-прежнему прекрасен, несмотря на все бесчисленные следы побоев, оставленные нами на его теле. Несмотря на грязные спутанные волосы и разбитое в кровавую лепешку лицо. Он был прекрасен, потому что до сих пор мог улыбаться.
Улыбаться мне.
И тогда я впервые в жизни поднял руку на моего младшего брата, и хватит ли у меня слов, чтобы описать, как сладка была его боль на костяшках моих пальцев.
Я бил его долго, бил его страшно, не боясь запачкать свою темную форму. Я бил его за всю ту порочную низкую любовь к нему, которую так никогда и не позволил себе воплотить в жизнь, за все мое задушенное желание, которое щедро воплощали теперь в жизнь все, кто хотел. За всю мою заботу, нежность и гордость за него, в одно мгновение утратившие всякий смысл, всякое право на существование.
Я бил его потому, что несмотря ни на что до сих пор любил его… и до сих пор желал.
Даже такого.
Моего братика. Моего Алехандро.
Но я так и не коснулся его иным образом, кроме как для того, чтобы ударить.
И когда я отступил от него, он только растянул свои разбитые губы в сияющей улыбке и бросил мне с пола, насмешливо и дико:
- Пес.
Сначала мне показалось, что я не понял слова, которое он сказал, но следующая его фраза меня просто добила:
- Но какой страстный, мой Микеле.
За это я ударил его ногой в лицо. Кованной рифленой подошвой ломая его тонкий горбатый нос, давя и сминая пленительно прекрасные для меня черты, губы, глаза, и чтобы пурпур крови замарал эту безупречную оливковую кожу.
Не удивляйся, зачем я рассказываю тебе все это сейчас.
Я думал, я никогда не забуду, но с годами воспоминания начинают стираться, превращаясь в единую кашу, мутную смесь эмоций: стыда, удовольствия, боли. И все же нет ничего, что не стирало бы время.
Теперь же я просто пытаюсь объяснить тебе, как все это произошло, с чего все началось…
После той нашей встречи, я действовал словно во сне. Я четко знал, что надо говорить и что делать, и в то же время едва ли понимал, что я творю. У меня не было ни минуты, чтобы остановиться и осмыслить свои действия. Но даже если бы и было, полагаю, я не изменил бы принятого решения.
Увы, я слишком хорошо знал настроения в экипаже, знал слабости всех и вся, знал, как я могу спасти Алехандро. Человеческая жадность воистину всегда была одним из самых позорных грехов нашего вида. Мне даже не надо было лично встречаться с теми людьми, которых я подкупил, чтобы устроить Алехандро и его людям побег. Ничто не указывало на меня: ведь я регулярно указывал на возможную ненадежность этих сотрудников.
Жаль, я не видел его лица, когда Алехандро узнал о том, что ему и остальным устроен побег. Выгнулась ли его левая бровь, как это бывало, когда кому-то удавалось удивить его? Блеснули ли усмешкой его дивные темные глаза?
Знаю одно, своей возможности он не упустил.
Мой юный, прекрасный, мой дикий брат.
Наверное, это плохо, что я и сейчас продолжаю гордиться им.
Как только их шлюпка отделилась от корабля, я немедленно известил рубку о побеге. Помнишь, ты даже был удивлен. Не знаю только чем больше: фактом побега или той яростью, с которой я порывался броситься в погоню.
У них не было шансов уйти.
Я это понимал. Ты это понимал. Они понимали это тоже.
Понимали…
Алехандро.
Стоя на мостике, плечом к плечу с тобой, мой вождь, мой командир, я будто бы кожей чувствовал, как тонкая изящная рука Алехандро повернула шлюпку; будто бы слышал то захлебывающееся смехом молчание, с которым он игнорирует крики за запаянной дверью рубки; мышцами лица чувствовал улыбку у него на губах.
И то, что он совершенно не думал обо мне в этот миг, я тоже знаю. Он шел на таран и перед глазами его уже распускался немыслимым цветком колоссальный взрыв.
В этот момент я любил его, как еще никогда раньше.
Наверное, было бы честно, если бы я умер тогда вместе с ним. Клянусь, подонок и шлюха, он стоил этого.
Но все было не так просто. Был огромный корабль. Почти двенадцать тысяч самых разных людей на его борту… и ты.
По-моему, одна и та же убийственная нелепая идея пришла нам в головы одновременно. Во всяком случае, когда я посмотрел в твои глаза, сплошь черные и совершенно счастливые от упоенного азарта, я сразу понял, что мы думаем об одном и том же.
И когда ты велел пилоту немедля уходить в гипер, а напуганный до грязных ползунков паренек только глупо моргнул на тебя глазами, я был рядом и дуло моего офицерского «чарша» упиралось ему под подбородок.
Другого шанса у нас просто не было. Полагаю, мы оба это знали.
Гигантская туша «Маврикуса» вялой рыбой провалилась в ноль-пространство, и я на мгновение ослеп, созерцая вспышку все же успевшего задеть нас корабля Алехандро.
Он, вероятно, еще не успел ничего понять, когда умер. Во всяком случае, мне бы этого хотелось.
Конечно, дешево подобные надругательства над техникой не проходят. Нас выбросило одному богу известно где, с рехнувшимися от такого маневра локаторами и системами наведения, отказавшим главным двигателем и колоссальными потерями в числе личного состава.
И то, что вскоре неуправляемый корабль припечатало о ближайшую планету, никак не способствовало улучшению общей ситуации.
Но ты не унывал, даже когда выяснилось, что планета непригодна для нашей формы жизни.
В конце концов, «Маврикус» не даром был носителем крейсер-класса: у нас еще оставалось больше дюжины исправных челноков и около полусотни легких истребителей.
Командоре, мой вождь, если бы ты знал, как прекрасен ты был, отдавая уверенные невозмутимые приказы, организуя оставшийся персонал и высылая разведчиков к ближайшим планетам.
Клянусь, ты заставил меня забыть, кто виноват во всем, что случилось с нами, у кого только что погиб брат, и кто тебя предал. Ты просто не оставил мне свободной минутки, чтобы задуматься об этом.
Спасибо тебе, мой Командоре. Большего дара, после такого предательства, я не мог бы даже придумать.
Мы искали почти месяц, у нас уже начали заканчиваться припасы, когда младший стрелок Мозо нашел для нас Новую Землю.
Да, ты не был оригинален, давая ей название. Но никто из экипажа не возражал.
Я отправился на планету с одной из первых разведывательных групп. Ты по-прежнему достаточно доверял мне и ценил меня, чтобы поручить мне организацию начального плацдарма для высадки.
Еще почти месяц мы переправляли людей и оборудование, технику и боезапас, горючее и все, что могло понадобиться нам в этом совершенно неосвоенном мире. Все это время техники и радисты пытались установить связь с обитаемым миром, а штурманы выясняли, куда же отбросило корабль.
Только то место, которое выходило по их расчетам, не имело ничего общего с тем, где мы реально находились. Наши позывные, как и все сигналы о случившейся катастрофе, также остались без ответа. Впоследствии, один из наших ученых предположил, что взрыв повлиял на переходящий в состояние гипер-прыжка корабль таким образом, что нас отбросило в прошлое. Это всего лишь теория. Не могу сказать, что верю в нее. Если честно, мне просто все равно.
Я ничего не потерял в старом мире, из всей прошлой жизни у меня остался только ты, мой Командоре.
Я помню, как в ночь, когда была закончена высадка, ты собрал у себя старших офицеров (в их числе был и я), руководителей лабораторий и начальников всех технических подразделений корабля. И нашего корабельного капеллана.
Ты был решителен и спокоен, заявляя нам, что всякая связь с внешним миром потеряна и теперь Новая Земля должна стать для нас домом. А поскольку на планете обнаружена довольно примитивная форма жизни, аналогичная нашей (возможно, остатки неких давно деградировавших колоний первых переселенцев), ты не видишь другого выбора, кроме как, пока работает техника, начать захват и активное освоение их территорий.
Я никогда не был верующим человеком, но я достаточно хорошо знал тебя, чтобы угадать твой следующий ход: ты предложил нам в силу сложившейся ситуации создать вокруг твоей фигуры официальный культ.
Я упивался, слушая тебя, Командоре.
На следующее утро официальная версия того же обращения была сообщена всем выжившим членам экипажа. Около четырнадцати процентов отказалось тогда идти с нами. Ты был благороден, позволив им избрать свой собственный путь в жизни. Мы оставили им шлюпки в качестве укрытий, забрав только пропитание, технику и оружие. Я посылал потом карательные отряды в ту область, но ничего кроме мертвых остовов кораблей они не нашли.
Всего за год ты сумел стать чудовищем и богом для местных обитателей. Всего за год ты сумел стать богом и отцом родным для всех нас. Тех пяти тысяч, что последовали за тобой.
Год огнем и мечом мы шли по Новой Земле. Едва умевшие добывать железо, но в основном обходившиеся бронзой аборигены были жалки и слабы перед нами. Мы упивались и торжествовали, не уставая славить твое имя. Мы закладывали тебе города и сгоняли рабочих, чтобы рыть шахты. Мы знали, что техника наша долго не протянет, но у нас были ученые, которые могли выжать сок и из этого нетронутого цивилизацией мира.
Год. Да, я был твоим псом, по малейшему приказу - да даже и без него (я достаточно хорош, чтобы чувствовать твой стиль и самому знать, когда и что надо делать) - бросающим отряды моих «Молний господних» на твоих врагов, в живую разрывающим тех, кто пытался противостоять тебе… и режущим ночью глотки тем из наших людей, кто мог тебе угрожать. Тебе… или мне.
Я и сейчас твой пес. Алехандро был прав. Таков мой жизненный жребий.
Более того, я рад быть твоим псом. И я всегда буду им, потому что твоя насмешливо-доброжелательная улыбка и проблеск темных глаз, и мягкий угрожающе-вкрадчивый голос стоят того, чтобы без колебания отдать за тебя жизнь.
Я уже говорил, что никогда не предам тебя?.. Снова…
Но…
Ты, наверно, не помнишь, через год после нашей высадки... Нет, я уверен, что ты не помнишь.
Была середина лета. У тебя было прекрасное настроение. А я был мрачен, как грозовая туча. Ты всегда все замечал, мой Командоре…
Глупо, непередаваемо глупо, но, закрывая глаза, я, кажется, снова чувствую теплую тяжесть твоей ладони…
Командоре, я никогда не предам тебя.
Вот только…
В тот день… В ту первую годовщину нашей высадки…
Ты, наверно, не помнишь?
Командоре?
Я никогда не предам тебя...»
* * *
После целой недели непрерывных дождей, первый солнечный день радовал душу, будоражил желанием прожить его не зря или по меньшей мере сделать что-нибудь для души.
Для души они захватили себе еще одну деревню. В сущности, «захватили» - это слишком сильное слово, поскольку явно давно знавшие о страшных армиях «иноземного бога» крестьяне сами открыли перед ними ворота окружавшего их жалкое селение частокола, всеми силами проявляя им свое желание немедленно покориться.
«Господни молнии» блистали с бортов двух отправленных в селенье боевых машин чешуей скафов, перешучивались на своем совершенно уродливом для местных языке, и с нескрываемым ожиданием косились на своих командиров.
Среднего роста, но настолько правильного телосложения, что, стоя в одиночестве всегда казался достаточно высоким, Командоре был неизменно обаятелен и совсем чуточку страшен, тем странным непроизвольным ощущением благоговейного страха, все чаще посещавшим в его присутствии даже тех, кто пришел в этот мир вместе с ним, некогда имперским командором Рикардо Хунтой. Яркое теплое солнце довольно высвечивало всем на обозрение его подвижное улыбчивое лицо с высокими породисто-выгнутыми бровями, обильные следы благородной седины в редеющей, некогда темной шевелюре. Казалось, Командоре был вполне доволен этим солнечным днем, и лишь непроницаемо-отсутствующее выражение на лице одного из его командиров, способно было заставить Командоре нахмуриться.
- Микеле, друг мой.
Командоре был на полголовы ниже своего собеседника, тем не менее властность его голоса будто сама собой склоняла других людей перед ним.
- Да, Командоре.
Напряжение охотничьей собаки, готовой к рывку по первому слову. Седеющий бог смотрел ему в глаза. Может быть всего только пару секунд, но так нестерпимо долго, что Микеле уже едва мог выдерживать его взгляд. Наконец, с глубоким вздохом Командоре ласково потрепал его по плечу.
- Понимаю твою скорбь. Что бы он ни сделал, он ведь был твоим единственным родственником. Я прав?
- Как всегда, мой Командоре, - лицо высокого офицера мертво, как эмалевая маска, нерушимая темница страстей полыхающих в огненно-рыжих глазах.
Командоре коротко сочувственно улыбнулся.
- Вижу, наша годовщина имеет для тебя свой собственный, горький оттенок.
В темных волосах на согласно склоненной голове рыжеглазого всего пара серебристых прядей.
- Не в моих силах помочь тебе забыть все, Микеле. У меня нет даже права требовать такого от тебя, мой верный преданный друг. Это твоя боль, твой позор и твой стыд, - голос Командоре тих и ласков, как прикосновение бархата. – Я уважаю твои чувства, но все же позволь мне попытаться отвлечь тебя от твоих мрачных мыслей. Все-таки у меня сегодня праздник, Микеле. И я хочу, чтобы мои лучшие друзья радовались сегодня вместе со мной. Ты понимаешь меня, Микеле?
- Да, мой Командоре.
Среди глиняных домиков открывается площадь и празднично одетая толпа до смерти перепуганных местных жителей, цветами встречающих машины захватчиков.
- Посмотри, Микеле. Даже эти милые люди приготовили мне свой подарок. Ты не находишь забавным этот древний обычай, предлагать в жены захватчику своих лучших девушек? – пальцы Командоре мягко разминают стальное плечо Микеле, заставляя покорно расслабиться, неосознанно льнуть вслед за его прикосновением. – Знаешь ли, порой я думаю, что все эти легенды о драконах, терроризировавших крестьян требованиями регулярно дарить им девственниц, лишь грубые искажения подлинных фактов. Без сомненья крестьяне сами, надо - не надо, подсовывали девственниц бедному дракону.
Командоре тихо доброжелательно смеется с отеческой улыбкой взирая на украшенных цветами нарядных девушек перед ним. Микеле смотрит на него и с нескрываемой благодарностью улыбается ему, затем коротким кивком направляет свои «Господни молнии» вниз с машин.
Серебристые скафы оперативно сгружаются в народ, прочесывают и выстраивают толпу, отделяя официальных представителей – старейшин - и выставленных на выбор девушек-невест от остального люда.
Только после этого Командоре в сопровождении Микеле ступил с машины на землю.
Голос главного старейшины ломался от страха, как у сопливого подростка, так что «иноземный бог» любезно оборвал его мучения, на их языке заверив людей, что ему прекрасно известен их мирный нрав и искреннее желание угодить ему, а по сему добрым жителями совершенно нечего бояться его людей, которые наоборот пришли сюда исключительно для того, чтобы обеспечить им свою защиту и покровительство. Более того, он лично нисколько не сомневается, что если уж они готовы отдать ему своих лучших невест, то, значит, с радостью предоставят для нужд нашей общей растущей империи также и молодых мужчин, а заодно обязуются выплачивать своим доблестным стражам положенную дань и снабжать их провиантом и всем необходимым для выполнения их тяжелой работы. Впрочем, судя по организованной ему встрече, они явно сами давно уже знают об этом и готовы оказать всестороннее содействие великой миссии объединения их земель в одно могучее государство.
Командоре явно был в прекрасном расположении духа: он давно уже сам не выступал с речами перед всяким позорным сбродом.
Оцепленный «Господними молниями» на прекрасно простреливаемом пространстве народ оказался все же достаточно умен, чтобы немедля возрадоваться и начать славить своих спасителей.
Лучезарно улыбаясь Командоре вместе с неотступно следующим за ним Микеле идет вдоль шеренги белых от ужаса красавиц.
- Смотри-ка, на любой вкус. Выбирай - не хочу, - снова на родном языке шутит Командоре. – Всех размеров и цветов. Даже любых возрастов, заметь. Все, что угодно, лишь бы угодить дорогому гостю. Выбирай, Микеле. Это мой подарок. Сегодня можешь сам выбрать для меня невесту.
Двое мужчин смеются: Командоре - открыто и тепло, Микеле - с невольной благодарностью.
- Как тебе эта полненькая? А рыжая, нравится? Или ты предпочитаешь темненьких?
Невозмутимый Микеле за руку вытягивает из общего ряда смуглое создание в пестром прямом платье с пышным венком на голове и цветочной же гирляндой почти до самых коленок. Затянутые металлом чешуи грубые пальцы поднимают короткую, всего лишь чуть ниже плеч черную косичку.
- Мой Командоре?
Командоре широко и довольно улыбается.
Темные, как безлунная ночь, глаза «избранницы» тревожно стреляют то на одного, то на другого из-под упавших на переносицу длинных лепестков лилового пышноцветия на голове.
- Мальчишка. Эти уроды даже не подготовили его как следует. Завернули в тряпку и понадеялись на то, что мы совсем слепы.
- Не говори так об изобретательном народе нашего государства, мой дорогой Микеле. Не их вина, что жесткие традиции патриархата просто не позволяют им поверить, что из женщины можно также сделать прекрасного убийцу.
Пронзительно кричит, проносясь в небе над ними, длинношеяя птица, и, едва ли не ломая себе запястье, мальчишка выворачивает руку из захвата Микеле. Разлетаются в душном воздухе цветы, солнце ликует отблеском длинного бронзового лезвия в хрупком кулачке. Звериная грация маленького хищника в его смертельном прыжке.
Смеется солнце. Смеется Командоре. Открыто и радостно смеется Микеле, сжимая поперек тела брыкающегося мальчишку.
Тот воет, как раненая кошка, но прижатый сильнее - до хруста в ребрах - придушенно затихает.
- О, Микеле, мой добрый друг, кто бы сомневался, что такой мачо, как ты, сумеет выбрать мне самую лучшую невесту, - забавляется Командоре.
Серебряные пальцы без труда вырывают нож у до последнего пытающегося не отдать оружие мальчишки, и, перехватив пленника поудобнее, Микеле передает улику Командору.
Тот долго любуется ножом, потом со вздохом крошит лезвие в кулаке. Гидравлика скафа может позволить им и не такие штучки.
- Какая жалость, что такие милые люди оказались в сущности просто неблагодарными лгунами, - вздыхает Командоре, снова переходя на местный язык. – Впрочем, в такой хороший солнечный день я готов допустить, что здесь имело место всего лишь незначительное взаимное недопонимание. Полагаю, не стоит все же портить мою очередную свадьбу сожжением родной деревни моей невесты. В милости своей я готов ограничиться двойным увеличением размера дани. Ну и, конечно же, казнью одного взрослого представителя мужского пола от каждого рода.
Парнишка в руках Микеле снова начинает биться, как пойманная рыба, неопрятная черная косичка хлещет мужчину по губам и подбородку, вынуждая его морщить нос и отворачиваться, но все же не в силах стереть улыбку с его лица.
Микеле смеется и где-то глубоко, на самом дне яростного пламени его глаз, поблескивает дикое и страшное горе.
* * *
«…слов, чтобы описать, как я был благодарен тебе за такую поддержку именно в этот день.
Мой Командоре, ты единственный был способен сделать этот день радостным для меня.
А когда я увидел его… когда я увидел подо всеми этими цветами его лицо. Нет, даже не лицо – его глаза, я почти готов был поверить в то, что ты действительно божество способное неведомым образом подарить смертному вторую жизнь.
У мальчишки… мальчишки, одетого только в цветы и женские тряпки… был взгляд Алехандро.
Дерзкий и яростный и тревожный... ядовитый одним своим презрением взгляд.
Я не сошел с ума, мой Командоре, но поверь в то мгновение среди всех этих невест стоял и смотрел на меня мой младший брат.
Предатель и тварь…
Они и правда были похожи, мой Командоре. Впрочем, ты уже наверно не помнишь…
Когда после казней мы покидали селенье, чтобы продолжить празднованье в нашем собственном лагере, у меня все нутро трепетало от предвкушения забавы.
В нашем отряде было не больше полусотни человек. Нам и не требовалось больше для подобной увеселительно-завоевательной поездки на выходные.
Представляешь, я до сих пор помню, как ты подмигнул нам, закрываясь с мальчишкой в своей палатке. Конечно же, вы были там не одни, но двое твоих телохранителей, пожалуй, не в счет.
Я пил с моими солдатами, ухмылялся на их сальные шутки и что-то шутил сам, в то время, как, казалось, все мое существо напряженно прислушивалось к происходящему в твоей палатке.
Надо отдать вам обоим должное, я так ничего и не услышал. Впрочем, возможно, виной тому кровь, слишком сильно стучавшая в моих висках.
Не думаю, что я знал, что будет дальше – ты никогда не делал ничего подобного раньше – но где-то глубоко внутри я предчувствовал.
И когда ты вышел из палатки и швырнул на освещенное место у костра своего несостоявшегося убийцу, все мы, сколько нас было в лагере, поняли, что ты, наш лидер и вождь, предлагаешь нам разделить с тобой все, что может дать этот мир.
Десятки лап мгновенно вцепились в руки и ноги обнаженного мальчишки, будто овцу перед закланием, раскладывая его обнаженное тело на земле. Его лицо было белым, будто мрамор, но на внутренней стороне бедер греховно блестели кровавые следы.
Его глаза – бескрайние расширенные зрачки – обожгли меня ненавистью и болью.
Тогда я был не единственным командиром в сопровождавшем тебя отряде, и тем не менее я сделал все, чтобы оказаться у него одним из первых - одним из тех, кого еще сможет запомнить, прежде чем наши лица сольются для него в одно ненавистное белое пятно.
И я брал его со звенящим, пьянящим упоением, сладостью и страстью, как любил бы Алехандро, будь это он. И я не щадил его, как не щадил бы брата.
Я любил его в эти мгновения всем своим существом. И столь же всецело ненавидел.
Я до сих пор помню, как беспомощно прогибалось его тонкое тело от каждого моего рывка, и глаза ясные и темные, полные такого яростного огня, что моя ненависть блекла в сравнении с их светом. Он сжигал меня своими глазами. Его гладкая по-детски нежная кожа обжигала мне пальцы. Он ранил меня каждым вздохом сквозь крепко сжатые зубы, каждой судорогой боли, каждым мгновением, что я был в нем. Его острые ключицы рвались на свободу из-под кожи, когда он будто птица бился в моих руках, взывая к небу плоскими пятнышками своих коричневатых сосков.
Если бы это действительно был Алехандро, я бы поклялся, что и он тоже любил меня. Я мог чувствовать это, чувствовать в каждом его спазме там, где наши тела становились одним, в сбивающемся ритме его дыхания, в его горьковато пряном запахе: соли, пота и измятых цветов.
Но это был не Алехандро. И его кровоточащее нутро еще хранило внутри влагу твоего семени.
И когда, кончив в ломающей все сочленения страшной судороге, я, наконец, поднялся над ним, взгляд мальчика ни на секунду не изменился. Он знал, что я был всего лишь одним из многих, и с той же удивительно щедрой ненавистью приветствовал нового насильника.
Я отошел от них метров на пять и сел прямо на землю. Сам не заметил, как прильнуло к пересохшим губам прохладное горлышко фляжки. Я сидел и смотрел, как наши солдаты один за другим врывались в его нутро, как их руки мяли и мучили его тело, как отчаянно глотал воздух его маленький рот, так ни разу и не сорвавшийся на крик. Я не мог отвести от него глаз.
Кажется, со мной говорили, я отвечал как во сне, что-то шутил со своими товарищами, но все это не имело значения. Все это было далеко и не важно. Важен был только он. Насилуемый нами мальчишка властвовал над моими чувствами.
Ты уже ушел к тому времени в свою палатку, полагаю пресыщенный однообразностью зрелища, так что не можешь помнить, как, когда наш маленький убийца наконец потерял сознание, я сам приказал ребятам облить его холодной водой. Обожженный ледяной струей, он только заморгал измученно и устало, стряхивая с длинных ресниц сверкающие капли, такой потерянный и несчастный. Видимо, он еще плохо соображал от боли, но когда новый человек склонился между его коленями, забился чуть ли не с удвоенной силой.
Он был прекрасен! Прекрасен, когда парни били его, чтобы утихомирить. Били сверху, ногами.
Он был прекрасен!
Прекрасен, снова принимая в себя нашу силу и наше семя.
Прекрасен, задыхаясь, кусая губы и беззвучно плача.
Небо, я хотел его снова. Хотел дико, до одурения и боли в животе. Хотел его. И хотя те из ребят, кто хотел добавки, не ограничились одним разом, все же я не двинулся с места. Не спрашивай меня, почему. Я сам не знаю. Меня будто свело.
Он еще несколько раз терял сознание, но парни не давали ему так просто ускользнуть. В конце концов, народу было много, а своего кусочка свежатинки хотелось всем.
В какой-то момент, наблюдая за ними, я задремал, а когда проснулся, была уже глубокая ночь, но действо все еще продолжалось.
Я досмотрел все до конца, а потом просто сидел в освещенном затухающими кострами спящем лагере. Наедине с нашей общей невестой.
Не знаю, оставались ли у него еще какие-то силы, чтобы радоваться, что он наконец то может счастливо провалиться в забытье, но так или иначе он снова потерял сознание. А я сидел и буквально пил глазами его поруганную красоту. Пил и не мог напиться.
Он был весь как бронзовый. Бронзовая кожа, бронзовые синяки, бронзовая кровь на нем и под ним. Мокрое тело влажно сверкало в отсветах угасающих углей, будто затянутое тонкой прозрачной пленкой. Черные, смоляные волосы разметались по земле, и мне казалось, что даже на расстоянии, я мог чувствовать их чарующий, пугающе сладкий аромат.
Я никогда не видел младшего брата спящим. Я смотрел на него сейчас.
Спящий, он казался мне неземным созданием. Иллюзией слишком волшебной, чтобы коснуться ее. Потому что она может исчезнуть от простого желания получить подтверждение тому, что она реальна.
Я даже думать был не в силах тогда, просто смотрел и не мог насмотреться на него.
Летом светает рано, но солнце еще не успело показаться над лесом окаемкой алого шара, а только чуть тронуло далекое небо первыми бледными отсветами своего сияния, когда он очнулся.
Никто не потрудился связать его прошлой ночью: мальчишка казался просто сломанной куклой, едва ли способной двигаться. Какой он, полагаю, и был.
И тем не менее утренняя прохлада, похоже, оживила его.
Дрогнули длинные ресницы, сосредоточенно блеснули под ними темные щелки глаз, и в одном мучительном рывке парнишка перевернулся на живот.
Полагаю, он вряд ли был способен что-то видеть вокруг (слишком мало времени прошло – боль должна была быть еще слишком ярка), но он уже пытался подняться.
Я смотрел, как дрожат от напряжения его костлявые локти, как крепко сжимается маленький рот и, не смейся, мой Командоре, я ликовал.
Мы не сломали его.
Он все еще боролся. Не в силах идти, он полз, волоча ноги по чуть влажному от утренней свежести песку и оставляя за собой утерянные из волос смятые цветы. Это был боец.
Я поднялся и пошел за ним. Думаю понятно, что особо торопиться мне не пришлось.
Ему было тяжело. Буквально каждый метр давался мальчишке напряжением всех сил, всей воли, всей ненависти, но он продолжал ползти.
Это было потрясающе, мой Командоре!
Впрочем, сил у него хватило не надолго. Он едва ли смог одолеть полсотни метров и был все также далек от границы лагеря, как и прошлой ночью.
Просто тонкие детские руки вдруг отказались служить ему, и он повалился на песок, пытаясь восстановить силы.
Когда я обошел его и присел на корточки у самого его лица, он даже никак не показал, что видит меня. Хотя, возможно, ему было просто все равно.
Он ничего не боялся.
Только чуть вздрогнул, когда моя ладонь коснулась его холодной спины. Непроизвольно.
И было так удивительно правильно поднять его на руки, крепко прижать к груди и нести туда, куда он столь отважно и столь безуспешно пытался добраться собственными силами.
В моих руках, он был просто неправдоподобно легким. Ощущался так, будто и был предназначен там оказаться. Я склонился и полной грудью вдохнул запах его волос. Пара насмерть запутавшихся в них лиловых цветов придавала ему чуть горьковатый оттенок, я помню его до сих пор, мой Командоре.
Не знаю, что он думал тогда, как объяснял себе мое поведение, если я сам до сих пор затрудняюсь понять тот порыв. Знаю только, что он был в сознании: когда мы проходили мимо ребят, охраняющих периметр, его пальцы так напряженно впились в мою левую руку, что я почувствовал это даже сквозь чешую.
Впрочем, как я и ожидал, никто нам и слова не сказал. Конечно, они не могли не заметить голого мальчишку у меня на руках, но что уж они там подумали обо мне и моих намерениях – пусть останется на их совести. Знаешь, я ведь почти уверен, что никто из них даже не доложил об этом своим командирам, так что, поручусь, до тебя эта информация так и не дошла. Тем более, что утреннее исчезновение мальчишки особо тебя не заинтересовало.
До деревни там было что-то около полумили, и я шагал сквозь глубокие тени огромных деревьев, слушал, как просыпаются птицы, как дышат прохладой листья и… знаешь, я был просто незамысловато счастлив.
Счастлив, мой Командоре.
Просто потому, что нес на руках этого яростного черноволосого мальчика, и в мире не существовало ничего кроме нас двоих и этого сказочного утреннего леса.
Я шагал по траве, сбивая с нее росу, и мне хотелось смеяться, хотелось петь, хотелось подбросить его к слабо-голубеющему в просветах между вершинами деревьев далекому небу и поймать, когда он будет падать. Хотелось ощутить его кожу голыми ладонями и смотреть ему в лицо, смотреть на это лицо целую вечность.
Трудно сказать, о чем он тогда думал, но паренек был еще слишком слаб, после всего перенесенного, полагаю, у него не осталось сил даже на то, чтобы удивляться.
Где-то на полпути он просто потерял сознание.
Ты, наверняка, будешь смеяться, мой Командоре, но для меня это выглядело как проявление огромного доверия с его стороны, я был почти тронут этим.
Понимаю, каким глупым это должно казаться тебе, но, когда я нес его тогда, понимаешь… он был сделан для моих рук. Каждый изгиб его тела, каждая ямочка и выступ так идеально вписывались в мой собственный контур. Командоре, кто бы ни создал этого мальчика, он создал его для меня.
Для меня, мой Командоре.
Помню, я сам не заметил, как вышел к опушке леса. Внизу, в лощине реки белела глиняными домиками его деревня.
Там я и оставил его, мой Командоре. Положил в траву и ушел, посчитав, что, когда он очнется, то сможет добраться до деревни собственными силами. Моя совесть была чиста.
Я шел обратно к нашему лагерю, и мое сердце пело от счастья и уже тосковало о нем, мой Командоре.
Я был уверен, что я никогда больше не…»
* * *
Утреннее солнце необратимо заливало своим ослепительным чуть розоватым сиянием низину, болезненно бликуя отсветами на реке. Миллионы капелек на траве и листьях приветствовали его приход сияя прекраснее и ярче брильянтов, в каждой – своя пойманная радуга.
Во всем этом упоении утра и света, трудно было заметить призраки движения в глухой тени господствующего надо всем этим старого леса. Но если присмотреться, если поймать холодной хищный отблеск на серебре стали…
Воин в сплошном металлическом доспехе опустил что-то в высокую траву у самой границы леса и выпрямился, будто дракон сияя металлом нательной чешуи. Один взгляд на деревню у реки, потом он снова опустил голову и посмотрел на то, что оставил у своих ног. Замер на минуту, не отрывая взгляда, склонился, протянул руку – и уже через мгновение решительно шагал прочь.
Щедрые лесные тени быстро поглотили его, оставляя сцену в полном распоряжении торжествующих солнечных лучей и просыпающейся природы.
Никто так и не заметил в руке у стального воина хрупкой бледно-лиловой чаши цветка украденного из чьих-то волос.
* * *
«… оба знаем, как давно это было, мой Командоре. Пятнадцать лет – срок не малый.
Многое произошло с той поры.
Мы окончательно обжились на Новой Земле. Не побоюсь этого слова, создали здесь цивилизацию. Ты ее создал. Ты сделал нас аристократией при новом порядке. Ты – живой Бог, Владыка земли и небес, мой Командоре.
Время шло своей чередой. Росли наши территории, росло наше могущество, росли наши дети… постепенно разрастался наш главный город.
Постепенно и здесь установилась своя рутина. Ты властвуешь, мы деремся за власть у подножия твоего трона.
Согласись, нас уже не так уж много осталось. Нас – бывших офицеров экипажа «Маврикуса». Я сам с полдюжины раз возносился в твоих глазах, попадал в немилость и снова отвоевывал твое расположение. Смею надеяться: это говорит о том, что мои скромные таланты действительно полезны тебе. Знаешь, это стоит большого труда так долго держаться рядом с тобой…
Мне не на что жаловаться. Совершенно не на что.
Я близок к тебе, богат, у меня большой дом и несколько жен-туземок. У меня есть дети. Конечно, никто из них не станет моим полноправным наследником: согласно твоей воле истинными аристократами способны стать только те, кто родиться от любовных связей между бывшими членами экипажа, местные ублюдки не в счет. Заключать браки между собой ты нам запретил. Наша сексуальная свобода подчеркивает нашу избранность, наше отличие, наш совершенно иной статус, иную мораль. Держу пари, что этим ты навсегда купил большинство женщин из экипажа. Кажется, они еще никогда не ощущали себя более уверенными и независимыми.
Но это я отвлекся…
А я ведь еще не успел сказать, что помимо всех этих маленьких благ, ты дал мне еще и прекрасную работу. Работу, о которой можно только мечтать – находить и уничтожать твоих врагов. Создавать их, если понадобиться.
Алехандро был абсолютно прав, я твой пес. Я счастлив такой работой и выполняю ее так истово и усердно, как только ты мне позволишь.
И этот случай не исключение.
Не буду распинаться в деталях, последние события еще достаточно свежи в нашей памяти, чтобы в этом не было необходимости, скажу лишь в общих чертах.
Пять дней назад маленькая чертовка Доминика – твоя наследница, старшая дочь от командира второй дивизии легких стрелков деЛопес – была похищена во время охоты. Последнему дурачку понятно, что осмелиться на такую дерзость мог только он. Наш единственный уцелевший противник, последний борец довольно дикого местного сопротивления, человек, которого ты шутя прозвал Че Бурашкой.
А ведь ты сам не давал мне полной свободы на то, чтобы прочесать или просто выжечь леса, где он тренировал свою банду. Я понимаю, любому режиму нужен официальный враг, но, право, мой Командоре, полагаю, нам следовало бы выбрать себе более предсказуемого и разумного противника…
Так или иначе, но оставить похищение Доминики без внимания мы не могли. Я лично занялся этим. Надежда на то, что девочка жива, была, конечно, не велика, но, зная стиль нашего противника, я почти не сомневался в этом.
Два дня поисков и зачисток по деревням – и в наших поисках появился очень ценный союзник.
Да, тот самый шаман, которого я сегодня… нет, видимо, уже вчера… представил тебе.
Я знаю, мои парни поначалу не думали, что от этой ходячей кучи вонючих шкур и гремящих костяных амулетов будет какой-то толк, я и сам не очень-то доверял ему, предпочитая перестраховываться при каждом шаге, но «вонючая куча» все же вывела нас на стоянку, где держали Доминику.
Ну, остальное уже, как говориться, хроника вчерашнего дня.
И, не знаю, Командоре, была в этом человеке какая-то совершенно особая сила духа, молчаливая и по-своему даже пугающая харизма, что-то такое, из-за чего мне захотелось, чтобы ты увидел его. Более того, шаман сам просил меня об этом.
Тут наши с ним желания совпадали. Он хотел видеть Иноземного бога своими глазами, а я хотел показать его тебе.
Я чуял: подо всем этим тряпьем и грязными шкурами кроется интеллект, способный заинтриговать тебя…»
* * *
Малая зала для приватных аудиенций таила много секретов, и одним из самых незамысловатых среди них было особое освещение, безжалостно обнажавшее любого, кто стоял перед троном, и почти полностью скрывавшее сам трон и боковые края залы.
«Иноземный бог» Командоре Рикардо Хунта отнюдь не всегда был таким позером, но образ темного правителя-тирана явно ему импонировал. По меньшей мере, темные в тенях, тонкие губы довольно и сыто улыбались. Почти что сплошь черные камни в оправе из платины безразлично мерцали на указательном и безымянном пальцах лежащей на подлокотнике правой руки. Левой рукой повелитель рассеянно игрался кудряшками сидящего на другом подлокотнике юного фаворита. Второй фаворит осторожно прислонился плечом к колену мужчины, такой же кучерявый и голубоглазый, как и его младший братишка. Оба – сыновья Заглавного жреца, бывшего юного капеллана «Маврикуса», коварного и бесконечно подлого человека, некогда так страстно и упоенно служившего Командоре в той же почетной роли, которой теперь удостоились его сыновья. Поговаривали, хитрец сам подсунул их Командоре. Заглавный жрец не подтверждал и не отрицал этих слухов.
Вокруг трона и у стен темнели еще несколько более или менее скрытых в тени фигур. Микеле застыл чуть позади и значительно левее освещенного места. Его волосы чуть отблескивают в темноте. Он почти что совсем седой. Но прямой, статный. По-прежнему маскулинно-грациозный, как вошедший в полную силу немолодой хищник. Сильные руки сцеплены за спиной классической позой «Господних молний» на страже.
А в центре, в безжалостном прицеле обличающего света, на узорчатой мозаике пола невозмутимо стоял лесной дикарь. Он не стыдился и не стеснялся ни своего убожества, ни уродства. Будто не чувствовал, как комичен и нелеп весь его облик в строгой торжественности этой залы. Звериные хвосты и пучки высушенных переплетенных между собой растений свисали с его горбатой шапки, ниспадая почти до ступней шамана. В безобразии растрепанных, неухоженных волос тут и там можно было заметить дикие, отвратительные украшения из костей и цельных скелетиков различных животных. Шаман был грязен и мерзок, а при ходьбе сильно кособочился и волочил правую ногу. И все же…
Все же…
Под сдвинутой по самые брови лохматой шапкой, сквозь падающие на его безобразно изуродованное, будто лошадиными копытами смятое, лицо сальные черные пряди сиял живой, цепкий взгляд умного и безжалостного человека.
Он сознавал, что выглядит глупо, противно и смешно. Он не стеснялся этого. Наоборот, почти что играл на этом, будто намеренно шокируя всех своим видом.
Человек явно знал, почему и зачем он здесь.
* * *
«…Командоре, это произошло, когда он заговорил с тобой.
Ты что-то спросил, и он ответил тебе так естественно и легко.
Он никогда не говорил так с нами. Просил, осторожно, боязливо давал советы и умолял прислушаться к его словам, заискивал, как шавка заглядывал в лицо, лебезил. Все это не могло создать хитрой твари ложный облик в моих глазах, но, готов признать, кое в чем он меня все же обошел.
Чтобы понять это, достаточно было просто услышать, как он говорит с тобой.
Как с равным.
Услышать эту спокойную, чистую и невозмутимую, как вода в горном озере, выдержанную, как старое вино, абсолютную, беспредельную ненависть.
Только так, мой Командоре, только благодаря этому его ласково-уверенному тону…
Не могу точно объяснить, как…
И почему?
Но я узнал его.
Разве я мог его не узнать?
Все эти непотребные тряпки, обезображенный облик, заискивающе-льстивое поведение поводили меня за нос, но и им не дано было утаить от меня самой сокровенной его сути – его души.
Его ненависти.
Когда я это понял, клянусь… Пойми и прости меня, мой Командоре, но меня будто парализовало. Я не издал ни звука, не сказал ни слова.
У меня даже не было плана действий.
Я просто весь ликовал внутри.
Как ребенок, мой Командоре.
Словно во сне я слушал ваш разговор, то, как ты щедро пригласил его задержаться при дворе «для дальнейшего обсуждения некоторых особенностей исконных обычаев и суеверий».
Я еще мог все исправить. Еще мог сказать.
И даже когда ты чуть шевельнул пальцами руки отпуская его, еще не поздно было что-то предпринять.
Прости мою слабость, Командоре. Прости.
Я промолчал.
Я проглотил свою немыслимую страшную тайну и даже улыбался тебе, беседую потом за ужином об обстоятельствах спасательной операции.
Мой бог, ты ничего не заметил.
Мой бог, Командоре…
Я…
Я снова…
Я…
Я отыскал его этим же вечером, после того, как, пожелав мне спокойной ночи, ты отпустил меня, чтобы уединиться со своими любимцами.
Я поймал его в галерее на одном из верхних этажей (ты так предусмотрительно ограничил территорию его передвижений по комплексу замковых построек, благодарю).
Все произошло очень просто.
Может быть, даже проще, чем я хотел.
Он все еще улыбался, когда я прижал его спиной к стене, но улыбка так и окаменела у него на губах, стоило мне прошептать в эти грязные немытые космы: «Я знаю, кто ты».
Всего мгновение он был растерян, потом расслабился. И сомневаюсь, чтобы в этом ему сильно помог ствол моего «ифрита», упирающийся ему прямо в живот.
- Я недооценил тебя, первая «Молния господня», - мягко сказал он.
Искаженный контур его губ кривился почти довольно.
- Скажи, что меня выдало? Полагаю, походка? Право, смешно было ожидать, что у тебя нет осведомителей среди наших людей. Возможно, даже тех немногих, кто знает мой маленький секрет.
Смешно, он сам, по собственной воле отдавал мне в руки свою страшную тайну, но меня это совсем не волновало. Меня волновало совсем не это.
- Так как ты меня узнал, Микеле Гонсалез?
Конечно, у него тоже были свои люди здесь, во дворце. Он прекрасно знал мое имя. Не мог не знать.
И все же у меня дрожь по коже пошла, когда его изуродованные губы шевельнулись, произнося мое имя.
- Как?
- Не пытайся давить на меня, Че Бурашка. Я узнал не тебя, а мальчика-невесту из жалкой деревни в излучине реки.
Как запело мое сердце при виде того, как он стремительно и необратимо белеет!
- Только он один умел так всецело и неподдельно нас ненавидеть. Больше никто.
Я смотрел в его черные глаза, смотрел, как жестоко кромсает их понимание моих слов, и мне хотелось смеяться в голос. Хотелось выбросить «ифрита» в окно, подхватить его на руки, кружить и смеяться.
Через столько лет, я нашел его. Я даже не думал…
Че Бурашка был куда более сдержан. И куда более трезв.
- Ты не выдал меня своему богу, - последнее слово прозвучало как гадливый плевок. – Чего ты от меня хочешь?
Чего я хочу?
Действительно, чего я хочу от него?
Моего невоскресшего Алехандро. Моей вечной невесты.
Он был очень деловит и серьезен.
- Твои условия сделки?
- Ты станешь моим. Я хочу тебя, - наверно, даже в детстве я не выражал свои мысли более просто.
Его смех будто вонзил в меня тысячу ножей.
- Хочешь меня? Не знал, что ты такой слепец, первая молния. Или ты просто невнимательно меня рассмотрел? Так это еще не поздно исправить. Приглядись получше, - он рванул прочь свою дурацкую шапку, встряхнул головой, откидывая с лица волосы. – Видишь, как я теперь красив? Это блюдо вызывает у тебя аппетит? Нравятся мальчики с «изюминкой»?
Раньше я мог лишь относительно судить, насколько он изуродован. Теперь я видел воочию. Кажется, у него был вырван кусок щеки. Рана заросла плохо, произвольно соединяя мышцы, искажая рисунок лица, оттягивая кожу под глазом.
Не опуская «ифрита», я поднял другую руку к его скуле и легонько провел кончиками пальцев по выпуклому розоватому узору шрамов.
- Как это произошло?
- Ты действительно хочешь знать, Микеле-молния? Действительно хочешь знать?
Он улыбался чуть насмешливо и чуть грустно, как будто бы жалел меня, и я только тогда подумал, что он говорит со мной как Че Бурашка со своим заклятым врагом, командиром Молний. Мальчик со смятыми цветами в волосах не помнил меня…
Я просто кивнул и, убрав «ифрита» в кобуру, сделал ему знак следовать за…»
* * *
Двое людей шли по оккупированной ночными тенями галерее. Звучно щелкали по мрамору утяжеленные металлом рифленые подошвы одного, мягкого шлепали следом босые ступни второго.
Они не разговаривали, и в повисшей между ними торжественной тишине казалось можно было услышать вздохи, дразнящие стоны и сбивающийся детский шепот где-то далеко, совсем на другом этаже… в другом месте… в другом времени…
* * *
«...не повел его в мой собственный дом. Не хотелось привлекать к этому лишнего внимания. К тому же я просто не мог больше ждать.
Вместо этого я открыл перед ним двери моего кабинета, расположенного прямо в основном здании дворца. Ты знаешь, я зачастую подолгу работаю там. Прямо там иногда и ночую: в смежной комнате у меня оборудована достаточно комфортная спальня со всеми необходимыми удобствами.
Тебе, наверняка, доносили, что я занимаюсь там всяческой ерундой, но это не так.
Во всяком случае раньше было не так.
Вплоть до вчерашнего дня.
Но он для меня – не ерунда.
Не зажигая света, я велел ему идти в ванную, ну, помыться и вообще привести себя в порядок, а сам…
Самое время для иронического умиления, мой Командоре.
Я начал разжигать по всей комнате свечи.
Да, это смешно.
Да, за всю свою жизнь и уже здесь, и тогда, раньше, мне и в голову не приходило провести с кем-либо романтическую ночь при свечах. Это же так глупо. Какая может быть в моей жизни романтика?
Какая может быть романтика между мной и им?
Тем не менее, у меня в спальне и кабинете нашлось около дюжины уже оплавленных и еще совсем целых свечей. Помнишь, пару лет назад в грозовое лето у нас были перебои с электричеством? С тех пор дворец обзавелся автономной подстанцией, а я остался с начатой пачкой новеньких восковых свечей, которые попросту позабыл сдать…
Я зажигал свечи и слушал, как плещется за стеной вода.
Переодевался и слушал.
Сидел в кресле, ждал его и слушал…
Я даже не был удивлен, что он так просто и легко принял мои условия. Не думал о том, что в ванной есть опасная бритва, которой он с легкостью сможет воспользоваться, чтобы напасть на меня в самый неожиданный момент. Не думал о том, что в сущности снова предаю тебя, мой Командоре.
Были свечи и шум воды, я и он. И больше ничего было не…»
* * *
Золотые блики плясали по стенам, прыгая с низкого столика на кресло, с кресла на картину, а оттуда на подушки кровати.
Электрический свет в задернутой тяжелой шторой арке, ведущей в ванную комнату, выглядел искусственным и больничным в сравнении с интимной вкрадчивостью живого пламени.
Стоящий в проеме двери голый человек в одном только намотанном на бедра махровом полотенце будто на мгновение заколебался прежде чем шагнуть из суровой реальности в довольно-таки страшную сказку, но заметить его волнение было практически невозможно. Молодой мужчина погасил свет в ванной и похромал в комнату.
- У тебя есть чем вытереть волосы? – беззаботно спросил он, перетряхивая в ладонях густую массу длинных черных, как смоль волос. – Я нашел только одно полотенце.
Бледная, узкая, как лапа хищной птицы, ладонь поймала его за запястье, заставляя замереть неподвижно. Прямо посмотреть в пылающие огнем глаза «Молнии господней».
- Оставь, - чуть осипшим голосом произнес Микеле. – Мне нравятся твои волосы… когда они мокрые…
По черным глазам шамана сложно было судить о том, как ведут себя его зрачки. Он просто медленно, очень медленно кивнул и отступил назад, одной рукой беря со стола свечу, а другой распуская узел полотенца. Влажная ткань упала к его ногам, оставляя гостя совсем нагим.
Ласковый свет свечей готов был делать таинственным и прекрасным все вокруг, так странно, что именно он словно нарочно решил показать все искажения тела гостя как можно более гротескно и вычурно.
С тонкой улыбкой на губах, гость повел свечой снизу вверх вдоль своего тела, чтобы Микеле мог в полной мере насладиться картиной, повернулся перед ним всем корпусом. Затем поставил свечу обратно и обеими руками провел по мокрым волосам, всей массой отбрасывая их назад.
- Ты хотел знать, как это произошло? – ласково спросил он. – Так вот тот мальчишка, о котором ты напомнил мне раньше, он был очень глупым мальчишкой. Он подвел своих людей, не сумев довести до конца возложенную на него миссию. Более того, навлек горе на каждую семью в своей деревне, - смуглые пальцы равнодушно скользнули над пламенем свечи, - даже на собственную семью. И для полного позора целую ночь был шлюхой для солдат захватчика. Что ты думаешь, могло с ним статься, когда он вернулся утром домой? Его забили камнями. – Тонкие пальцы наконец оставили пламя в покое, ленивой лаской устремились вниз от изуродованного лица, вдоль десятков и десятков давно заживших старых рубцов, замерли на мгновение над странно вывернутым правым бедром, задержались там. – Ему повезло, знаешь… Повезло потерять сознание очень быстро. Он был весь в крови. Едва ли дышал. Сородичи, видимо, решили, что он уже мертв, и со стыдом выбросили тело на дорогу с той стороны, откуда пришли захватчики. – Молодой мужчина усмехнулся, обнял себя руками и подошел к окну. Долго смотрел вниз, прислонившись к раме окна.
Микеле не торопил его, дожидаясь, что он сам продолжит, и, наконец, помещение снова наполнилось звуком ровного спокойного голоса:
- Мальчика подобрал шаман. Вылечил, взял в ученики – преподавать свое искусство. Но мальчик не оправдал его надежд. После смерти своего доброго учителя он облачился в его одежды вовсе не для того, чтобы лечить в деревнях скот, призывать дожди и помогать юным дурам избавляться от нежелательных ублюдков. Он пошел к бунтарям, как вы говорите, повстанцам, и создал образ того, кого ты так долго не мог поймать, Микеле-молния. Твоего Че Бурашку. Я стал его посланником и голосом. Я учил простых бандюг и сбежавших из дому подростков-крестьян тому, как бесшумно передвигаться в лесу, как превратить любую палку в смертельное оружие, учил, какие травы лечат раны, а какие способным убивать одной каплей своего сока. Советовал их вождям, где больнее и как вернее бить ваших людей. Читал им проповеди, разоблачающие божественный образ небесных пришельцев. Конечно, этого было недостаточно для того, чтобы серьезно навредить вам, но твой хозяин так осторожен, что мне приходилось довольствоваться малым.
- Пока не подросла Доминика? – предположил Микеле.
- Да, мой дорогой следопыт. Ты прав.
- И ты решил воспользоваться всей этой авантюрой с ее похищением, чтобы лично проникнуть во дворец. Неужели разумно было делать все это самому? Не мог ни на кого положиться?
Холодно сверкнул на него через плечо темный глаз. Тот, изуродованный, левый…
- Я не собирался пугать вас, Микеле, я просто хотел его убить. Только так с вами можно бороться. Вас надо обезглавить, - он резко повернулся, и командир «Господних молний» шагнул ближе к нему. Молодой повстанец сам протянул руку и коснулся его щеки. – Убив его, я бы добился сразу двух целей: показал всем, что он не бог, и лишил таких его сторонников, как ты, всякого смысла существования.
Микеле стоял, застыв, словно каменная статуя, весь напряженный под легчайшей, почти несуществующей лаской.
- Жаль, что ты разгадал меня.
Всего один шаг вперед, и Микеле заключил гибкое смуглое тело в свои объятия, уткнулся лицом в плечо:
- Иначе и быть не могло. Ты не представляешь, как долго я ждал тебя.
- Что во мне такого? – наигранно удивился шаман, одной рукой обнимая Микеле за плечи, а второй осторожно гладя его по щеке. – То, что я Че Бурашка?
- Нет, - глухо прошептал Микеле у самого его уха. - Запах мятых цветов в твоих волосах.
Повстанец неожиданно рванулся, пытаясь высвободиться из крепко держащих его рук. Забился почти в отчаянии, но Микеле не отпускал его, пока бешенные черные глаза подозрительно не заблестели влагой.
- Ты… ты… вы сделали это! Сделали меня! Сделали меня таким, что я не могу жить в этом теле. Сделали эту дрянь, которая прячется по лесам, прячется от людей, чтобы не дать своему телу вымолить у мужчин то, чего оно хочет. Но мне… мне ведь не всегда удается вовремя поймать эту тварь! – Он кричал. Кричал в голос, явно не волнуясь о том, что их могут услышать. Кричал и непроизвольно пятился от Микеле все дальше. – Я теперь то, что вы называете шлюха! Ненавижу… Всех бы вас уничтожить!
Коленки его коснулись края кровати, он коротко глянул через плечо и сам бросился на кровать, порывисто, всем телом, прогибаясь как кошка, поднимая вверх свои узкие крепко-сжатые ягодицы:
- Скорее… трахни меня уже.
- Как тебя зовут? – неторопливо спросил Микеле, снимая шитый золотом черный халат.
- Теперь меня зовут Че Бурашка, - глухо прозвучало через плечо, длинные мокрые волосы морскими змеями расползались прочь от вздыбившихся лопаток, стекали по бокам, разбегаясь по белизне постели.
- А ты знаешь, что это ласкательное имя? – очень мягко спросил Микеле, садясь рядом с ним и касаясь его спины.
Че только резковато дернул плечами в знак безразличия и нетерпения.
И в ответ пальцы Микеле впились в его плечо, рванули, переворачивая, бросая Че в руки офицера, в его объятие.
- Да, Микеле. Да, - только и успел прошептать тот, прежде чем жадные губы накрыли его рот.
* * *
«…известно ли тебе это чувство, мой Командоре?
Не стану скрывать, сегодня я испытал его впервые.
Чувство того, что ты не один в мире. Что ты держишь в руках нечто жизненно-важное для тебя. И это нечто… живое, уязвимое и оно принимает в себя твой огонь и сжигает тебя в ответ.
Я сгорел им. Сгорел его страстью, гневом и слабостью.
Не понимаю, как я мог без этого жить?
Больше, наверное, не смогу.
Уже никогда…»
* * *
Два тела катаются по мятой постели, свитые, вдавленные друг в друга, деля укусы и поцелуи, мешая шипение боли с торжествующим смехом и сбивающимися звуками дыхания.
Вспышка тьмы, черная радуга метнувшихся длинных волос, и Че оказывается верхом на бедрах любовника. Замирает так, откинув голову назад и впившись руками в плечи Микеле, то ли пытаясь удержать его, то ли самому удержаться на нем. Мучительно дернулся на вытянутой шее кадык, пошла по всему телу волна неудержимой упоительной дрожи. Потный тонкий стан блистал в живом свете словно отлитый из бронзы, напряженный и прекрасный.
Бледные мраморные руки скользнули по нему снизу-вверх, воспевая его своим прикосновением, обоготворяя его…
Че снова дернулся, словно животное вслепую, с закрытыми глазами внимая ласке больших белых рук.
- Че… - шепнули пересохшие губы.
- Ненавижу!
Слезы из-под опущенных ресниц, яростным упоенным рывком вверх и вниз:
- Всех бы вас... уничтожить!
Снова и снова, ногтями до крови в бледные плечи.
- Уничтожить вас!
Все быстрее…
- Всех…
-Этот ритм называется ярость.
Седой мужчина сжимает зубы, невольно сам приподнимаясь с подушек. Навстречу…
- Уни…
От бешенства движений слезы брызгами летят в разные стороны.
- Уничто…
Это упоение сжигает людей до тла.
- Всех вас!
Белые пальцы вонзаются в мечущиеся ненасытные бедра, прижимают их ближе.
- Че!
- Как же я вас ненавижу!
Крик рвется наружу, выворачивая его нутро, его суть, бросает жемчуга его семени на вздымающийся в такт учащенному дыханию плоский живот врага.
- Всех бы вас… - еле слышно шепчет он из последних сил, - уничтожить…
Че все еще вздрагивает.
- Ненавижу...
* * *
«...спит на моей постели. Да, прямо сейчас. Обнял обеими руками подушку и зарылся в нее лицом, так что виден только край неповрежденной щеки. Одеяло сползло с его костлявых плеч, обнажая желтому свету единственной уцелевшей свечи острые лопатки и пупырышки в ложбинке хребта.
Черное море волос затопило мои подушки.
Мой Командоре, что за безумие владеет мной?
Я знаю, что не смогу выдать его. Не смогу отдать на забаву моим же людям, не смогу обречь на унизительную казнь на центральной площади.
Его – не могу.
Чтобы ты сделал на моем месте?..
Убить его самому?
Убить, чтобы сохранить верность тебе и самому себе. Чтобы не делить его ни с кем больше и ни чем не рисковать…
Знаю, ты, наверняка, посоветовал бы мне это.
Но смогу ли я, Командоре? Смогу ли я?
Командоре?
Что же мне...»
* * *
Из открытого окна тянет свежестью и прохладой, запахом мокрой травы.
Последний выживший огонек пляшет на маленьком столе, освещая бледную руку.
С треском вспыхивает горящая бумага, вырывая из темноты усталое лицо седеющего мужчины, один за другим жгущего листки мелко исписанной бумаги.
Когда последний черной бабочкой взмывает на секунду над пламенем, прежде чем рассыпаться в прах, Микеле поворачивается к кровати, замирает не в силах оторвать взгляд от спящего там человека.
Его лицо никогда еще не выражало так много.
Шепчет ковер, догорает свеча.
Микеле забирается под одеяло, накрывает себя и крепко спящего Че, обнимает его сзади и засыпает, крепко прижав к своей груди.
Немыслимое откровение так никогда и не будет отправлено адресату. Никогда не будет задан вопрос:
«Что же мне теперь делать, Командоре?»
Конец
Апрель-июнь 2003